Он мог думать.
Он мог думать.
И больше не было ничего.
Вот она! Единственная ошибка!
Синовал оставлял себя чересчур открытым, его атаки становились все более и более яростными, все более и более неистовыми. Он уже открывался несколько раз раньше, но каждый раз — лишь для смертельного удара. Этот удар выведет его из строя, но не убьет. Именно то, чего хотел Себастьян.
Синовал должен знать, что он проиграл.
Он ударил тростью вперед. Защита Синовала была нарушена. Он был совершенно открыт. Удар не мог пройти мимо.
Синовал двигался быстро. Слишком быстро. Взгляд Себастьяна не мог уследить за движением, которым дикий взмах был превращен в выверенный, точный удар. Себастьян все же попал в цель, но в ударе не было ни скорости ни силы. Синовал отвел их в сторону.
Себастьян все еще восхищался красотой маневра, когда посох Синовала врезался ему в бок, сокрушил ребра и превратил сердце в лохмотья.
Когда Себастьян умер — его не ждал свет.
Его встретили миллионы голосов.
Гален смотрел на алтарь, на тело Шеридана и на душу, струящуюся над ним.
Его разум был чист. Он мог разумно мыслить.
Но он не хотел этого.
Он рухнул на колени, раздавленный и жалкий. Он потерял такой огромный кусок своей жизни. Лучше бы он умер на Казоми—7.
Он не почувствовал, как Синовал приблизился к нему со спины, и он не двинулся с места, когда острие посоха пробило его спину и грудь.
Тут было слишком много мертвецов. Даже для этого царства мертвых.
Они были повсюду вокруг него, и все еще сражались.
Синовал заставил посох исчезнуть и поднял руки.
—
С бесчисленными вспышками света они повиновались, и Исток замолчал.
Морден в одиночестве сидел на балконе, выходившем на город. Небо над ним становилось все темнее. Он не хотел смотреть на город. Он не хотел видеть, как его народ начнет умирать.
Сфера была порталом — из самых малых, но это значило всего лишь, что на очищение потребуются месяцы, а не недели. Чужаки, в конце концов, появятся, привлеченные людскими кошмарами, но на это понадобится время, и прежде чем это случится — тут уже будет страшное множество смертей и помешательств.
Морден раздумывал — сколько потребуется ему на то, чтобы сойти с ума.
Он подумал и о том, чтобы спрыгнуть с балкона. Легкая смерть. Это предпочтительней чем провести свои последние часы среди галлюцинаций и кошмаров.
Но нет, он этого не сделает. Он проведет свои последние дни как можно более достойно. Что — либо иное будет насмешкой над тем, кем он был.
Небо становилось все темнее.
Сфера нагревалась.
Облака начали сталкиваться друг с другом и пошел дождь.
Как он и ожидал — его ждали. Их было девятеро — одетых в черное с серебром и державших денн'боки. Личная стража Сатай, осколок старых традиций, возрожденный Такиэром.
Но самого Сатай здесь не было.
— Ты — Маррэйн, прозванный Предателем. — сказала их предводительница, выступая вперед и крепко сжимая посох в одной руке.
— Это я. — Он изучал ее. То, как она стояла, то, как она шла, то, как она была одета — все это рассказывало ему о ней. Она была хороша; более чем хороша. Возможно, она даже была достойна занять место среди Клинков Ветра Хантенна.
— Ты пришел сдаться Сатаю Такиэру?
Маррэйн улыбнулся. Он чувствовал, как напряжена Тиривайл позади него. Он же, напротив, чувствовал себя совершенно непринужденно.
— Где же Сатай?
— Сатай встретит тебя, когда будет готов. Ты пришел сдаться ему?
Рука Маррэйна огладила рукоять дэчай. Юные, восторженные, преданные… эти стражи напомнили ему тех рейнджеров, которых он оглушил так давно, над За'Ха'Думом. Тех, что охраняли Хантибана.
Конечно же, там и тогда было лишь двое, а сейчас и здесь их было девять…
Ей следовало отдать должное — она поняла, что должно произойти, и она выкрикнула приказ, но было слишком поздно. Дэчай уже был в его руке и началась схватка.
Дождь был горячим и разъедал его кожу, сжигал его.
Таким же, как докрасна раскаленные прутья, которыми когда — то били его центавриане, таким же, как уксус которым они плескали ему в глаза.
Слепой. Слепой. Они ослепили его.
Пожары все также бушевали — несмотря на дождь. Он видел горящие деревни нарнов. Он видел, как горят его друзья. Это сделали центавриане.
Его пленители спорили между собой. Он слышал, как они перекрикиваются, голосами, наполненными ненавистью, на своем омерзительно чуждом языке. Ему пришлось его выучить. Когда — то, еще ребенком, его били кнутом, если он смел говорить на своем родном языке.
Л'Нир выглядела больной и бледной. Рука явно досаждала ей. Та'Лон морщился, когда дождь попадал на его разбитое лицо. Его глаз, старая рана… Это сделали центавриане? Г'Кар не мог вспомнить. Должно быть, сделали они. Они любят мучить пленных.
Черная молния упала из бурлящих облаков, ударив в дом неподалеку. Тот вспыхнул пожаром.
Пожары.
В его воспоминаниях пылало все.
Его мир был мертв. Они убили его.
Он чувствовал вкус крови во рту. Крови его народа.
Он помнил кого — то, кто говорил о мире и согласии. Не могло быть мира, не могло быть никакого согласия с этим чудовищами. Какой может быть мир, после всего, что они сделали? Они должны умереть, умереть в огне и боли, увидеть, как горят их дома, как гибнет их мир, быть выброшенными во вселенную, как лишенные надежды беглецы.
Он чувствовал вкус крови его народа.
Стражники все еще спорили. Он улавливал обрывки разговора. Что — то про карточные долги, про женщин. Какие жалкие заботы. Они такой жалкий народ. Они никогда не видели более высоких вещей, более важных забот.
Они не стоили его внимания.
Один из них вытащил оружие.
Г'Кар улыбнулся.