отказывался отвечать, если Чокки являлся не вовремя. Приспособиться было нелегко, у Чокки время другое. Мэтью пришлось завести у вас на кухне хронометр и продемонстрировать ему, что же такое час. Тогда они составили расписание, и Чокки стал приходить в удобное время – удобное для Мэтью, а не для него. И заметьте, как все это разумно. Никаких фантазий. Просто мальчик велит приятелю приходить в такое-то время, и приятель соглашается.
На Мэри все это не произвело никакого впечатления. Я даже не знаю, слушала она или нет.
– Не понимаю, – нетерпеливо сказала она. – Когда это началось, мы с Дэвидом думали, что вмешиваться глупо. Мы решили, что это ненадолго, – и ошиблись. Мне стало не по себе. Не надо быть психологом, чтобы знать, к чему приводит смешение выдумки и яви. Я думала, вы осторожно поможете Мэтью освободиться от этой блажи. А вы, кажется, укрепляли ее весь день и сами в нее поверили. Я не могу согласиться, что это полезно ему или кому бы то ни было.
Лендис взглянул на нее так, словно с языка у него была готова сорваться резкость, но сдержался.
– Прежде всего, – сказал он, – надо все понять. А для этого необходимо завоевать доверие.
– Тут спорить не о чем, – сказала Мэри. – Я прекрасно понимаю, что с Мэтью вы должны были верить в Чокки – мы и сами так делали. А вот почему вы верите без Мэтью, я не пойму.
Лендис терпеливо ответил:
– Прошу вас, миссис Гор, вспомните, что он спрашивал. Вопросы ведь странные, верно? Умные, странные и совсем не в его духе.
– Конечно, – сердито сказала она. – Но мальчики много читают. Начитаются – и спрашивают Мы беспокоимся потому, что вся его естественная пытливость преобразуется в фантазии, связанные с Чокки. Это какое-то наваждение, неужели вы не видите? Я хочу знать одно: как это лучше всего пресечь?
Лендис снова пустился в объяснения, но Мэри уперлась и не принимала ни одного из его доводов. Я очень жалел, что он употребил это несчастное слово – «одержимость». Такой ошибки я не ждал от психиатра, а поправить ее теперь было уже нельзя. Мне оставалось сидеть и смотреть, как укрепляется их враждебное отношение друг к другу. Всем стало легче, когда Лендис уехал.
Глава 6
Положение казалось мне сложным. Я понимал ход мыслей Лендиса, хотя и представить себе не мог, куда он его заведет; понимал я и Мэри. Что ни говори, а Лендис допустил грубую профессиональную ошибку. На мой взгляд, ему бы лучше не касаться старых верований. Мы все честно считаем, что переросли суеверные страхи, но они притаились в нас, и порою их очень легко разбудить неосторожным словом. Теперь Мэри тревожилась еще больше – вот к' чему привел визит психиатра. К тому же ее рассердил его аналитический, неторопливый подход к делу. К Лендису она обратилась за советом, а вместо совета выслушала рассуждение об интересном случае, особенно неутешительное потому, что врач сам признал себя побежденным. В конце концов она пришла к заключению, что Лендис чуть ли не шарлатан, а это очень плохо для начала.
Когда на следующий вечер я пришел с работы домой, у нее был какой-то отсутствующий вид. Когда мы убрали со стола и отправили детей наверх, я уже понял: Мэри что-то собирается сказать мне и не знает, как я это приму. Она села немножко прямей обычного и не без вызова обратилась скорее к камину, чем ко мне:
– Я ходила к Эйкоту.
– Да? – сказал я. – А в чем дело?
– Насчет Мэтью, – прибавила она.
Я посмотрел на нее:
– А Мэтью не взяла?
– Нет, – Мэри покачала головой. – Хотела взять, а потом раздумала.
– И то хорошо, – сказал я. – Мэтью решил бы, что мы его предали. Лучше ему не знать.
– Да, – довольно уверенно согласилась она.
– Я уже говорил, – продолжал я, – для чирьев или там кори Эйкот годится, но это не по его части.
– Верно, – сказала Мэри. – Не думай, я ничего и не ждала. Я постаралась рассказать как можно лучше. Он терпеливо слушал и, кажется, немного обиделся, что я не привела Мэтью. Я все пыталась втолковать ему, дураку, что мне нужно не его мнение, а рекомендация – к кому обратиться.
– Надо полагать, он все-таки высказал свое мнение?
– Вот именно. Побольше ходить, холодные обтирания по утрам, простая пища, салаты всякие, открывать на ночь окно…
– И никаких психиатров?
– Да. Созревание сложней, чем мы думаем, но природа – великий целитель, и здоровый режим устранит временные расстройства.
– М-да, – сказал я.
Мы помолчали. Потом Мэри воскликнула:
– Дэвид, надо ему помочь!
– Мэри, милая, – ответил я, – тебе не понравился Лендис, но он хороший психиатр, признанный. Он бы не сказал так, зря, что Мэтью вряд ли нужна помощь. Мы с тобой тревожимся, потому что ничего не понимаем. Это нечто необычное, но у нас нет оснований считать, что это опасно. Будь у нас причины для тревоги, Лендис так бы и сказал.
– Ему-то тревожиться нечего! Мэтью ему чужой. Трудный случай; сейчас интересно, а вылечится – и не нужен.
– Милая, не приписывай ему таких помыслов. И потом, Мэтью не больной. Он совершенно нормален, но в нем есть еще что-то. Это совсем другое дело.
Мэри выразительно взглянула на меня – так она глядит, когда хочет придраться.
– А мне что с того? Я хочу, чтоб он был просто нормальный, без всяких «что-то». Я хочу, чтоб ему было хорошо.
Я решил не спорить. У Мэтью бывали срывы – у какого ребенка их нет? – но мне совсем не казалось, что ему плохо. Однако скажи я это Мэри, мы бы втянулись в спор о том, что такое счастье, а мне его не вытянуть.
Так мы и не решили, что делать. Я не хотел терять контакта с Лендисом: Мэтью явно доверял ему, он явно интересовался Мэтью. Но пойти против Мэри можно было только в крайнем случае. А срочности пока не было, до кризиса дело не дошло…
И вот мы снова утешились воспоминаниями о том, что кончилась же история с Пифом. Однако я намекнул Мэтью, что мама не очень любит Чокки и лучше пока о нем помалкивать.
Недели две мы слышали о нем совсем немного. Я понадеялся было, что он нас покидает – не то чтоб его уволили, а скорей он сам понемногу расплывается и блекнет. Увы, надежды мои скоро рухнули.
Как– то вечером, когда я собрался включить телевизор, Мэри меня остановила. «Постой минутку», - сказала она, пошла к своему бюро, принесла несколько листов бумаги (самый большой – дюймов шестнадцать на двенадцать), молча вручила их мне и села на место.
Я посмотрел на листы. Те, что поменьше, оказались карандашными рисунками; те, что побольше, – акварелями. Все они были странные. Сначала шли два пейзажа. Места я смутно узнал, хотя не мог понять, откуда же смотрел художник. Поразили меня фигуры: и коровы, и овцы были какие-то узкие, прямоугольные, люди – не то живые, не то деревянные, тощие, угловатые, словно куклы из палочек. Но движение он схватил хорошо.
Рисунок был уверенный, точный, краски – немного мрачные; по-видимому, художник слишком увлекся тончайшими оттенками зеленого. Я ничего не понимаю в живописи, но мне показалось, что уверенная линия и скупость изобразительных средств говорят о немалом мастерстве.
Были и два натюрморта – ваза с цветами, в которых нетрудно было узнать розы, хотя ботаник увидел
