заняли места вокруг низины за садом, чтобы никто ненароком не потревожил их командира во время обряда. Сами они боялись даже взглянуть на происходящее. С тем, что Орн колдун, они давно смирились, хоть и были христианами. Их разбойничьим душам защита на этом свете (что Орн обещал им, покуда они будут подле него) была куда важнее, чем рай после смерти — на него они уже давно не уповали. Опричники стояли у истоков кровавых рек. А те текли по их судьбам, выбрасывая на берега памяти кости убитых и забирая новые жизни — невинных и виновных. И хотя помнили опричники о покаянии и всепрощении, но не верили, что такое может быть прощено. Страшась адовых мучений, они страстно хотели задержаться на этой земле и надеялись, что молитвы Орна продлят их скорый век еще на день, и еще на день, и еще… И потому в ту ночь, как и в другие подобные, они ревностно охраняли черную мессу немца.
А тот уже запалил факела, которые освещали пляшущим заревом перевернутые черные кресты, вкопанные в землю по кругу. Мерцающий неровный свет выхватывал из мрака белые камни, чьи холодные тела образовывали символы, знакомые лишь чернокнижникам. Костер уже лизал котел, что был подвешен на шпаге, лежащей на рогатинах. От огненных всполохов плясали тени на жертвенном камне, ожидавшем меж трех дубов свежую невинную кровь, которая должна была подарить силу обряду и мольбам колдуна, обращавшего на себя взгляд своего рогатого покровителя.
Когда вода в котле закипела, Орн, скинув с себя длинную черную накидку, что была на нем с самого рассвета, двинулся по кругу, чуть поводя плечами и издавая низкие гортанные звуки, в которых угадывалась латынь. Чуть пританцовывая, переходил от креста к кресту, дотрагиваясь до их верхушек загрубевшими от свершения бесконечных убийств и пыток пальцами. Круг за кругом ход его становился все быстрее, движения все порывистее, а клокочущие в горле звуки перерастали в пугающую песню. В ней слышались предсмертные стоны тех, кто закончил свою земную жизнь во время прошлых месс, во множестве свершенных Орном за долгие годы. Колдун словно собирал их вместе, напоминая своему черному хозяину, как много он для него сделал. Когда колдун начал шестой круг, он уже почти бежал, извиваясь всем телом, конвульсивно дергая головой и не прекращая гортанного пения, больше походящего на стоны раненого животного. Внезапно Орн рухнул на колени напротив жертвенника и замер. Через несколько мгновений, проведенных в мертвенной тишине, он рывком разогнулся, воздев руки вверх. И тогда…
Все Осташково, от боярского подворья до самой дальней трясины, накрыла волна низкого, вибрирующего звука, рожденного в черной утробе колдуна и вылетевшего из его горла.
— О-О-О-О-О-М-М-М-М-М-М! — завопил он, исторгая из себя сатанинский призыв. И тут же затих, вновь упав лицом вниз. Так лежал он довольно долго, пока новая гортанная песня, сперва еле слышная, не стала вскипать в его горле, словно пузырящееся дьявольское варево. Она клокотала, приподнимая и раскачивая тело чернокнижника. Потом вскинула его, одним махом поставив на ноги. Вновь понесся он вдоль крестов, содрогаясь в кошмарном танце, чтобы, описав шесть кругов, опять упасть ниц перед жертвенником. Когда Орн шестикратно повторил адову пляску, каждый раз изрыгая из себя вопль, приносящий кошмарные сны всем обитателям Осташкова, от младенцев до старцев, тогда, обессиленный, упал он, распластавшись на пентаграмме, выложенной из камней.
Казалось, он отдал всего себя этому страшному ритуалу. Но не прошло и нескольких минут, как он поднялся, тяжело дыша. Бормоча что-то на корявом уродливом языке, он кинулся за раскидистые кусты и тут же показался из-за них, неся на плече нечто громоздкое, завернутое в дерюгу. Его ноша тряслась, извивалась и сдавленно мычала, силясь закричать. Поднеся живой сверток к жертвенному камню, подле которого стояла глиняная плошка с измельченными травами, он бросил его на землю. Раздался приглушенный стон. Рывком сорвав ткань со связанной обнаженной Аксиньи, рот которой был туго забит кляпом, он аккуратно положил ее на жертвенный камень. Упершись лбом в край жертвенника, он принялся истово молиться, шепча заклинания, временами срываясь на короткий гортанный крик.
Девушка застыла, не то парализованная страхом, не то обездвиженная волей колдуна. А когда она, предчувствуя скорый конец, стала мысленно читать «Отче наш», умоляя о спасении, Орн замер на полуслове, почуяв неладное. Глянув на лицо жертвы, искаженное ужасом, он ласково улыбнулся, приложив палец к губам. После прислушался и, не почуяв более молитвы, продолжил свои бормотания.
Закончив, он одним прыжком вскочил на ноги.
— О-О-О-О-О-М-М-М-М-М! — вновь взревел колдун, выхватывая из-за пояса изогнутый нож с ручкой из берцовой кости его первой жертвы. — О-о-о-м, — выдохнул он еле слышно, вонзая лезвие в грудь Аксиньи. Ее крик, рвущийся сквозь кляп, смешался с хрустом перерезаемых костей. Тремя мощными движениями вскрыв грудную клетку девушки, палач обнажил бьющееся сердце. Жертва наконец затихла, потеряв сознание. — О-о-о-м, — снова выдохнул Орн, запуская руку в глубокий разрез на груди девушки. На мгновение замерев, чернокнижник чуть присел и, распрямившись, резко рванул еще трепыхавшееся сердце.
Кровь хлынула в разные стороны, обливая жертвенник густыми ручьями. А колдун, запрокинув голову, занес сердце над жадно распахнутым ртом, сдавив его что было силы. Брызнувшая кровь оросила его лицо и хищные желтые зубы.
Потом, зачерпнув пригоршню пахучей толченой травы, он смочил ее жертвенной кровью и двинулся к котлу, держа в зубах сердце Аксиньи. Наступал главный момент обряда. Ради него Орн служил эту мессу. Наклонившись над кипящей водой, он зажал сердце в кулаке. Резким круговым взмахом свободной руки отдал приказ факелам, которые разом потухли, хоть и находились далеко от повелителя. Теперь мессу освещал лишь тусклый огонь костра. Выдохнув короткое заклинание, он бросил траву в котел, который вспенился розово-синим. Вновь сжав сердце в зубах, Орн наклонился над кипящей водой и подставил свое лицо горячему пару. Он стоял недвижимо, не издавая ни звука.
Любой, кто увидел бы его, мог поклясться, что немец оставался подле котла. Так оно и было. Да только вокруг стало происходить нечто, что было незаметно простому человеческому глазу. Лишь тот, кто бился в неистовой пляске, кружась рядом с перевернутыми черными крестами, кто пел гортанную песню, мотив которой сливался с клекотом преисподней, тот, кто вырвал у невинной Аксиньи сердце, упиваясь ароматом ее смерти, лишь он мог увидеть то, что произошло в низине за садом.
Трава вдруг засветилась красным, словно раскаленные угли. А величавые дубы с треском распались в стороны, словно в страхе пригнувшись к земле. Меж ними, на жертвенном камне, прямо над раной, зияющей в груди Аксиньи, завертелся маленький черный вихрь. Крутясь все быстрее, он стал расти, завывая и сметая прочь жухлую прошлогоднюю листву. В его очертаниях медленно проступали мощные плечи и длинные ноги. На вершине вихря клубилось что-то плотное и настолько черное, что свет костра, достаточный, чтобы освещать все вокруг, не мог даже приблизиться к нему. Постепенно из клубящегося сгустка потянулись два тонких вьющихся, ниспадающих отростка.
Чернокнижник с протяжным стоном запрокинул голову и вжал ее в плечи. Лицо его исказила гримаса боли, но при этом оскал рта неуловимо походил на улыбку, будто боль эта была долгожданной и приятной.
Тем временем вихрь становился больше и приобретал более явственные очертания огромной фигуры. Раздался громкий треск, заставивший колдуна вскрикнуть, — кожа на его голове лопнула на темени справа и слева. И тотчас сквозь черную гриву волос показались два белесых выроста, которые стали стремительно удлиняться, чуть закручиваясь. Спустя несколько мгновений они являли собою массивные рога, уходящие острыми концами к лопаткам Орна. Тряхнув головой, он раскатисто захохотал, выкрикнув что-то на причудливом языке, не похожем ни на один из языков мира.
На месте вихря стояло существо исполинских размеров, разом походившее на человека, животное, птицу и ящера. Каждая часть его огромного тела объединяла в себе черты этих четырех Божьих созданий, но не являлось частью ни одного из них. Туловище ночного гостя, призванного Орном, было похоже на волчье, с острой грудиной и шестью сосками, но покрытое чешуей рептилии, хотя на боках виднелась черная жесткая шерсть. Из спины его торчали остатки того, что некогда было крыльями. Безжалостно оборванные, обрубки оканчивались множеством крохотных ладоней, то яростно сжимавшихся в кулаки, то пытавшихся схватить невидимую жертву. Короткие изогнутые лапы, растущие из мускулистых, неимоверно широких плечей, одновременно напоминали человеческие руки и ноги ящерицы с четырьмя когтистыми длинными пальцами. Ноги его тоже имели родство с людскими, но были поставлены, как у козла, и завершались крупными копытами с перьями, из которых торчали птичьи когти. Рогатая голова имела человеческие глаза и рот, между которыми виднелся массивный клюв, из которого высовывался
