дребезжащим голосом, строго глядя на него из-под капюшона.
— Я… Прохор, правда ваша, — робко сознался крестьянин, боязливо оглянувшись по сторонам.
— Как увидал меня, пошто крестился? От сглазу схорониться желаешь? — грозно спросила его Пелагея, тяжело опершись на посох.
— За чтоб я ни взялся, сперва крестным знамением себя осеняю. Так матушка моя, покойница, меня наставляла, — отведя глаза, соврал Прохор. Крестился он и вправду со страху перед старухой, ведь люди говорили разное.
— Меня не пужайся, бестолочь, — вдруг смягчившись, сказала она почти по-матерински. — Я, как и ты, и весь люд православный, в Господа нашего Христа и Пречистую Деву верую. От меня тебе никакая напасть не прибудет, будь покоен. А лучше внемли слову моему! Правда твоя, что беду подле себя чуешь. Али нет?
В ответ перепуганный Прохор робко, чуть заметно, кивнул.
— Да только беда та не твоя, истинно тебе говорю, — продолжала старуха. — Горе то оброком ляжет на весь род людской, что в здешних краях обретается. И многие лета над ним власть иметь станет, пока шестнадцатое колено на свет Божий не уродится.
— Свят, свят, свят, — трижды перекрестился побледневший пахарь.
— Но вижу путь к спасению. Остальные сгинут в геенне адовой, а ты свою душу бессмертную спасти должен. А чтоб спасти ее, о плоти своей позабудь, как завещал всем нам Спаситель, — проговорила старуха сдавленным шепотом. И сжав кулаки, прохрипела, потрясая воздетым к небу посохом: — Душу спасай!
А после, вплотную придвинувшись к онемевшему Прохору, принялась шептать свое страшное пророчество, намертво вцепившись в него старческими глазами и глядя на крестьянина из-под глубокой тьмы капюшона.
Прошка сразу поверил ей, отчего всю ночь прорыдал в душистом стогу прошлогоднего сена. Старуха оказалась права. Спустя ровно семь дней, как она и говорила, тугой вощеный кнут с разбойничьим свистом забирал у него жизнь удар за ударом. Сквозь немыслимую обжигающую боль Прохор слышал ее слова, отчаянно беснующиеся в голове. «Поле то, что под пшеницу отведено, не паши, кто б тебе ни велел! Хоть Сатин, хоть сам государь-батюшка. Испокон веку капище там стояло. Кровь и мольбы — вот что в земле той покоится. Тронешь его — сам ты и весь род твой прокляты будете! Обречены на вечную муку, коей и в аду не сыскать. Стращать тебя станут судом и расправой, а ты презрей плоть свою! Отдай им ее на бесчинное поругание, коли жизнь вечная для тебя краше. А Господь всемогущий дарует тебе бессмертие в твой час мученический, и пребудешь ты с ним в Царствие Его. Помяни мое слово! Не убоись муки смертной, и явится тебе чудо Божие!»
Когда Прошка в третий раз потерял сознание, да так, что не очнулся и после трех ведер ледяной колодезной воды, староста повелел порядком запыхавшемуся Ереме прекратить порку. Когда пахаря сняли с окровавленных козел, он, к удивлению многих, еще дышал.
— С виду-то немощный, что заяц весной… А глядишь ты — живучий, собака грязная, — недовольно сказал Мартын, плюнув на своевольца.
Когда того уносили в прохладный погреб, чтобы смазать раны облепихой и обложить подорожником, никто не надеялся его спасти. Лишь облегчить предсмертную муку.
Очнулся Прошка, когда уже стемнело. Из погреба его перенесли в избу, уложив в сенях, спиной вверх. С трудом двинувшись, он сдавленно застонал от боли, которая беспощадно залила все тело. Полежав с минуту, он вдруг ясно понял, что не доживет до утра. Бессмысленно повинуясь инстинкту выживания, пополз к покосившейся двери. Казалось, что если он выберется из избы, то сможет спастись. Мысль это была странной для него самого. Но другой мысли, кроме той, что к утру он уже остынет, не было. Кое-как перекрестясь, он помолился и продолжал ползти, превозмогая адскую боль, которая принялась пожирать его, будто не желая отпускать из дома.
Спустя несколько мучительных минут Прохор оказался у крыльца. И тут же услышал торопливый шорох мелких шагов, направляющихся прямо к нему. Увидев над собой силуэт в капюшоне, страдалец решил, что видит свою смерть.
— Боже милостивый, прими мою душу грешную, — прошептал он, еле шевеля коркой запекшегося рта. И потерял сознание.
«Чудо какое! И в раю березки есть», — с нежностью подумал Прохор, когда, открыв глаза, увидел над собой молодую листву. И сразу же услышал старушечий голос.
— Жив, соколик. Жив, горемычный, — ласково сказала Пелагея, присев подле него.
Он лежал на огромном куске дубовой коры, словно в люльке. Горькое сожаление захлестнуло Прошку. Уже примирившись со смертью, он был готов к новой жизни. Старуха обещала ему Царствие Небесное. Но вместо обещанного рая он вновь очнулся в рабстве, как случалось это каждое утро в его крепостной беспросветной жизни. Когда пахарь сообразил, что лежит в лесу рядом с землянкой ведуньи, страх и отчаяние овладели им. Теперь он был не просто рабом, а рабом беглым. И будто даже почувствовал железную хватку кандалов, которые цепко схватят его за ноги, когда он пойдет на виселицу.
— Пошто смерти мне не дала? Теперь меня пытать станут, поелику я беглец, — сокрушенно простонал он. — Беглец я. А воли… Воли на то моей не было! Зазря сгину, невинный? — прокричал он искривленным ртом, рыдая навзрыд.
И вдруг — осекся. Смутная догадка тихонько подкралась к нему, обдав сзади тревожным, липким дыханием. Он уже понял, что с ним происходит что-то невероятное. Не понял только, что именно. Мгновение спустя недоверчиво глянул на Пелагею, растерянно приоткрыв рот. Медленно, боясь убедиться в невероятном, Прошка протянул руку к ребрам, едва дотронувшись до них. Боли не было! Словно не было и кнута.
— Поди, я спал и мне причудилось? — еле слышно спросил он у старухи.
— Ведь так и сгинешь в греховном своем неверии! — сердито вскричала она. — На колени! В ноги кланяйся Всевышнему Господу нашему! Чудо Божие тебе дано, да в награду за послушание. Не смей осквернять милостыню Господню, червь! — вопила Пелагея, обнажив редкие желтые зубы и воздев руки к небу, словно призывая справедливую кару обрушиться на пахаря, принявшего свое чудесное исцеление за сон.
Проворно встав на колени, Прохор стал бить поклоны, шевеля губами в какой-то молитве, известной ему одному. Молясь и кланяясь, он украдкой щупал себя, все еще не веря в чудо. Усердно помолившись, он поднялся с колен и стал осматривать себя, изредка бросая затравленный взгляд на свою спасительницу.
— Слепец безверный! Истинно говорю тебе — свершилось над тобою чудо Божие. Узрел? Узрел его, дитя нерадивое? — гневно спросила она его.
— Узрел! — восторженно пролепетал Прошка, испуганно оглядывая свои ребра, на которых вместо смертельной открытой раны виднелись только слабые розоватые полосы. — Узрел, матушка. В Господа нашего верую всем сердцем, да святится имя Его! Да приидет Царствие Его, яко же на небеси… — продолжал он молиться, вновь рухнув на колени.
Так продолжалось более часа. Все это время старуха одобрительно смотрела на исцеленного, изредка крестясь. Когда тот, выбившись из сил, перестал наконец молиться, Пелагея протянула ему икону с ликом Пресвятой Богородицы, сказав:
— Приложись к образу, дитя Божие.
Исполнив веленое, Прошка уселся на дубовую кору, еще недавно служившую ему лежанкой.
— Два дня ты здесь, — ответила старушка, уловив в его взгляде вопрос. И тут же добавила: — В деревню не ходи! Не примут они тебя. Не достанет им веры, чтоб чудо Божие узреть.
— Так как же быть-то мне? Куда теперь податься, коль я беглый?
— Схоронись пока в лесу, да не вздумай кому на глаза попасться. А там я все разузнаю. Коли в мертвые запишут — в монастырь тебе дорога. Ты перед Ним, почитай, в неоплатном долгу. Жизнь свою на служение Господу отдай. Так покойнее будет.
Прохор поспешно закивал.
— Ну и добро. Сиди здесь, чтоб ни одна жива душа тебя не видела. Вразумил? — сказала она с легкой ухмылкой. Крестьянин снова закивал, продолжая благоговейно ощупывать свои ребра. — А я по воду схожу, — решительно закончила старуха, поднявшись. Через несколько секунду, держа в руках деревянную
