— И я. Ты станешь делать, что во всю твою жизнь первое дело. Иной резон я имею. Равнять с твоим никак. Не имею я нужности к спасению семьи, слава Богу. — Он перекрестился и налил еще. — Но мой резон я тоже много желаю. Имею его как самое большое дело, что я могу мечтать исполнить.
— У нас общая цель, — резюмировал Кирилл. — А ты вообще-то представляешь, что никто не знает даже, как это объяснить. Там полная неизвестность, ты это понимаешь, мой дорогой русский друг?
— За русских! — подняв рюмку, коротко отрезал Коля. — Кирилл… Важное слово имею для тебя. День, что прежде твой был, имел много малых резонов. То, это, там желаешь быть, и то иметь, тут надо, там надо — это путь иметь малую силу души… Но то задняя сторона дней, для нее нет места. Сей момент резон у тебя единый. И путь единый — только искать женщина и сын, что есть для тебя больше самого воздуха. И сила твоя единая, большая. Такая, что возможно исполнить то, во что ты веры не имеешь. Все, что другие как конец пути знают, для тебя новый путь может дать. Есть ты и семея. И нет резона тебе понимать, что можна, что не можна. Надо вперед и делать. Желать и делать! Мы русские, да?
— Русские, да. А ты еще и русофил.
— Кирилл, русские имеют силу жить выше. Не иметь резон внизу, как все желают. А иметь резон в таком месте, на какое все не могут даже глазы открыть.
— Здорово! Не, правда, красиво. А что ты будешь реально делать завтра, чтобы свой резон найти? Ты чего до сих пор его не нашел? И что ты с ним делать станешь?
— Джаст сам минитс оф видео, нат мо.[1]
— Ты стрингер, что ли?
— Я русский! И стрингер уже после. То мое дело. Все годы, что я имею свои деньги…
— Военкор, значит… Ну, что сказать, уважаю, конечно. Но что ты делать будешь, кроме того, что русским себя чувствовать?
— Если имеешь силу вперед идти, то и надо видеть вперед. А еще много право, лево… А задние годы? Ты узнал Останкино много назад лет, какие места и кто жил? А я имею радость знать лишь один путь, что имеет силу привести к фэнтом. Один! Он или другой никакой! Тот путь, что другие даже умеют видеть. Ни один человек стал ходить по нему — силы увидеть нет. Да, мы можем иметь фиаско. Но шанс один! Надо его иметь и делать вперед! Остальные пути не имеют победы. Ключ больше, чем замок. Невозможное желают открыть возможным и известным. А я имею веру, что невозможное невозможным открыть — вот один только путь.
— Ты хочешь сказать, что знаешь, как можно попытаться не случайно, а нацеленно, то есть по нашей воле, добраться до фантома?!
— Да.
— И вот так возьмешь и расскажешь?
— Да. Ми имеем наш общий путь. Один путь — две силы.
— Идет. Если мы доберемся до фантома, я туда пойду, ты снимешь, а я тебе обеспечу отход. Сэйф бэквэй.[2]
Коля облегченно вздохнул и протянул руку Васютину. Как только они обменялись рукопожатиями, канадец внимательно посмотрел на него и, степенно огладив бороду, сказал:
— Обмыть бы надо.
Хряпнув водки и смачно закусив ее обильной икрой на тонком хлебушке, Коля задумчиво стал скрести бороду. От души почесавшись, он вдруг ухватился двумя руками около ушей. Помедлив секунду, отклеил бороду вместе с усами и рывком стянул парик.
Васютин еле удержался, чтоб не сказать «я так и знал». Перед ним сидел гладко выбритый парень лет тридцати с совершенно рязанской рожей. Улыбнувшись, он сказал, чуть извиняясь:
— Май риал фэйс кэн мэйк проблеме фо май джоб.[3]
ПОВЕСТВОВАНИЕ ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТОЕ
Широкая лесная дорога, ладная, словно на совесть сотканная скатерть, лежала посреди дремучего леса. Множество человек, что были бесправной собственностью знатного вельможи, несколько месяцев денно и нощно рвали жилы, срубая деревья и выкорчевывая пни. Затягивая протяжную крестьянскую песню, слова которой достались им в наследство от крепостных отцов, они тащили подводы с землей. Работа шла тяжело и медленно, тогда как хозяин желал, чтобы она была сделана быстро. Крестьяне не поспевали к намеченному сроку, и потому в дело нередко вступала тугая проворная плетка, напоминавшая работникам о воле помещика.
Дорогу нужно было подготовить к тому самому дню, когда ее коснется копыто статной гнедой кобылы, несущей на себе гусара Преображенского полка. Вслед за ним покажутся еще гусары, выстроенные по двое, а за ними еще и еще числом больше двадцати. Вслед за красавцами в алых мундирах, белоснежных панталонах и изящных черных сапогах на дорогу величаво вкатится роскошная карета, искусно украшенная позолоченными вензелями, играющими яркими бликами на жарком и старательном июльском солнце. Она будет запряжена четверкой породистых вороных лошадей, покрытыми попонами сказочной красоты. Кучер в богатом кафтане звонко причмокнет сытыми губами, заставляя коней бежать чуть быстрее. Изящный экипаж, дивно исполненный талантливым венецианцем и его шустрыми подмастерьями, плавно понесет своего пассажира навстречу утонченному пиршеству, о коем тот мечтал с самого детства.
Карета не встретит на своем пути не только ухабов и рытвин, но и самых пустячных сосновых корней. Их бугристые, крючковатые отросты, несущие величавым соснам влагу и устойчивость, уже выкопаны бородатым рыжим Фомой. Успев сполна отведать плетки за то, что перевернул заплечный кузов с землей, не удержавшись босыми ногами на росистой траве, он усердно рубит их туповатым топориком. Не первый день топорище трет Фоме руки, покрытые струпьями порванных мозолей. Но он не чувствует боли… Вернее сказать, чувствует, но сам ей не подвластен. Боль в истерзанных ладонях не способна пересилить горе, поселившееся в его душе в тот день, когда его венчанная жена Марфа отдала Богу душу вместе с первенцем, в избе, прокопченной гарью лучины, под скорбные причитания повитухи. Корень за корнем рубит Фома пальцы соснам, надеясь на скорый конец своей никчемной рабской жизни, в которой не смог он сохранить любимую жену и дитя.
Надежда на то, что легкий утренний озноб к закату перерастет в сильный жар, который убьет его спустя несколько дней, придает ему сил.
— Проворнее, собачье отродье! — орет приказчик, занося над Еремой плетку, что в следующее мгновение обожжет его спину. — Уж час обеденный настает, а работа не сделана, свиньи ленивые! Как я в глаза светлейшему Николай Петровичу смотреть стану, а? Смерти моей возжелали, ироды! Сгною всех до единого, скотов, коль к полудню с корнями не управитесь! Видит Бог, сгною… Станет вас потом Пантелеймон на телеге скрыпучей катать!
Услышав о Пантелеймоне, Ерема принял это как добрый знак, что дни его сочтены и скоро мучения закончатся. Но впереди еще бесконечные метры корней, опутавших дорогу. Он изничтожит их, перед тем как отправится в могилу.
И тогда ничто не помешает экипажу, запряженному роскошной четверкой вороных, легко скользить по дороге, чуть покачиваясь в такт конскому бегу. И тот, кто сидит в карете с позолоченными вензелями, выглянет из окна, отодвинув занавесь ручной работы. Оглядевшись, поймет, что едет по лесной тропе.
— И кто придумал глупость, что в России дурные дороги? И будто нет на то управы? — спросит он себя еле слышно. — Николай Петрович вон как лесную тропу выправил! Аки пуховую перину. Стало быть, и дела государственные с тем же усердием и добродетелью справлять станет. Не зря род его всегда подле государей был.
За той каретой устремятся другие экипажи из кортежа, не столь богато украшенные и искусно сработанные. И когда случится остановка у солнечной лесной опушки, ладная прямая дорога эта будет обсуждаться придворными мужами. Тогда сам государь император Александр, лишь пару дней назад взошедший на русский трон, скажет, что лесная дорога эта и не дорога вовсе, а пример того, как «должно каждому подданному радеть о родной земле, приумножая силу ее и богатство в самом малом столь же усердно, коль и в самом великом».
