нашим союзником'.
США вступают в войну
Дипломатическое признание союзников укрепило позиции Временного правительства. Американское признание приобрело еще большее значение через 15 дней, когда Соединенные Штаты вступили в войну с центральными державами на стороне России и ее союзников 4 апреля 1917 г. сенат Соединенных Штатов проголосовал за вступление в войну. Уже тогда речь шла о миллионной армии в Европе, а оптимисты называли цифру три миллиона — именно столько призывников готовились на американских плацах. Вопрос заключался во времени. Пока же американская армия была небольшой и ее боевой опыт ограничивался экспедицией в Мексику. Командир этой экспедиции генерал Джордж Першинг получил от своего родственника — сенатора таинственную телеграмму: 'Сообщи мне в какой степени ты владеешь французским языком'[600].
Генерал не успел ответить — пришло назначение командовать американским экспедиционным корпусом во Франции.
Вступление Америки в войну вызвало в России прилив энтузиазма. Теперь почти весь мир воевал против коалиции центральных держав. Конечно (замечает Френсис), и в России были свои 'Фомы неверующие', которые сомневались в возможности крупных военных усилий со стороны США. 'Некоторые из них указывают на то, что Америка может повторить путь Японии, которая после объявления войны центральным державам не стала спешить с развертыванием армии, но огромное большинство русских воодушевлено в высшей степени. Русские рассчитывают, что Америка сыграет важную роль в ходе войны. Получив эту поддержку, Россия, без сомнения, будет сражаться еще не менее восемнадцати месяцев'[601]
Вашингтон и Петроград начали вырабатывать особые отношения. Посол Френсис был одним из главных сторонников 'перегруппирования' в коалиции. Он полагал, что февральская революция, уничтожившая царизм, одновременно нанесла удар по прежним привилегированным партнерам России, таким как Британия. Френсис полагал, что посол Бьюкенен потерял после свержения самодержавия долю политического влияния в русской столице. В отличие от Френсиса, он не был восторженным певцом нового режима. Да и Ллойд Джордж не был столь безоговорочным сторонником новой русской демократии. В Вашингтоне задавались вопросом: какой смысл прилагать огромные усилия в Европе, если в результате произойдет простое замещение экономического влияния Германии британским влиянием? В февральской революции, полагал Френсис, таится шанс для Америки стать первым экономическим партнером огромной России, драматическим образом изменить общую мировую геополитическую ситуацию. В условиях истощения мира лишь Соединенные Штаты были способны осуществить быструю и эффективную экономическую поддержку России. 'Финансовая помощь Америки России, — писал Френсис президенту Вильсону, — была бы мастерским ударом'[602].
В правящих кругах США стали разделять мнение посла о том, что за Россией, с ее просторами континентальных масштабов, будущее и с нею надо дружить. Мировая война будет для России аналогом американской войны за независимость. Обе великие страны, избавившись от диктата Лондона, как прежде (Америка), так и в будущем (Россия), пройдут путь ускоренного экономического развития. 3 апреля 1917 г. Френсис сообщил Временному правительству о предоставляемом Америкой кредите в 325 млн. долларов.
Революция без Вальми
На протяжении всех восьми месяцев существования Временного правительства — от марта до октября 1917 г. — политика западных союзников являла собой сплошную цепь колебаний. Ничего подобного мы не можем обнаружить в отношениях западных стран с царской Россией. Как ни критичны были в отношении царя западные послы, они никогда не подвергали сомнению его союзнической лояльности. При всех взлетах и падениях страны в период 1914–1916 гг. они в исторической перспективе видели Россию величайшей державой, которая никогда не смирится с господством на евразийском материке Германии. С приходом к власти республиканских правителей, представлявших на пути к Октябрю широкий спектр политических сил — от октябристов до эсеров, дипломатические представители Запада стали отмечать — чем далее, тем более — и ослабление мощи России, и ее меньшую надежность как союзника. Восторги и надежды первых дней февральской революции быстро сменились сомнениями и острой критикой двоевластия Временного правительства и Совета рабочих и солдатских депутатов, которое лишало Россию организующего начала, необходимого ей более всего.
Как определил ситуацию английский историк Б. Лиддел Гарт, 'умеренное Временное правительство взобралось в седло, но у него не было вожжей'[603]. Тех, кто ждал республиканского взрыва энергии, повторения французского энтузиазма 1792 г., ждало жестокое разочарование. Произошло как раз обратное. Западные послы в России уже в марте отмечают ослабление ее воли и спад интереса в России к мировой войне. Участие в ней начинает противоречить исконным интересам России — единству страны, целостности ее социальной ткани, сохранению в ней цивилизующих начал. Один из самых образованных людей России, художник и историк искусства А. Н. Бенуа убеждал внимавшего ему с ужасом Палеолога 26 марта 1917 г.: 'Война не может дальше продолжаться. Надо возможно скорее заключить мир. Конечно, я знаю, честь России связана ее союзами, и вы достаточно знаете меня, чтобы поверить, что я понимаю значение этого соображения. Но необходимость — закон истории. Никто не обязан исполнять невозможное'[604].
Запад усматривал скорее кризис организации и воли.
Западные союзники постепенно теряют надежду на Россию как на великую военную силу, сдерживающую Германию с востока. Надежда на генерацию неких внутренних сил, при помощи которых демократия обратит энергию вовне (как Франция после Великой революции, породившая в конечном счете Наполеона), ушли быстро и навсегда. Отныне и до конца мировой войны геополитическое значение России падает необратимо. Более всего обеспокоен Лондон. Союза 'земли и воды', двух титанов тверди и моря — Петрограда и Лондона — не получилось. Оставалось максимально долго продержать Германию у входа на великую русскую равнину. Бьюкенен находится во власти пессимистического прогноза: 'Военные перспективы в высшей степени неутешительны, и лично я потерял всякую надежду на успешное русское наступление. Равным образом я не держусь оптимистических взглядов на ближайшее будущее этой страны. Россия не созрела для чисто демократической формы правления'[605] .
Донесения разведки подтверждают этот неутешительный вывод. Основой русской стратегии Британии становится не свободный выбор, а жесткая историческая необходимость: следует поддержать своего союзника на ногах и способствовать его внутренней консолидации, ибо распад России позволит немцам обратиться всей мощью на Запад.
Находясь в возбужденной обстановке Петрограда, наиболее оптимистически настроенный американский посол Френсис не ощущал общей апатии огромной страны, для которой вступление Америки в войну было уже неким потусторонним фактором. Но и он чувствует общий пульс времени и событий, телеграфируя в Вашингтон: 'Время драгоценно. Социалистические элементы, организованные в советы (слово 'советы' впервые было написано в русском произношении. — Л. У)., состоящие из рабочих и солдат… выступают за отмену классов и за право солдат не подчиняться своим офицерам'[606].
С чисто американской предприимчивостью Френсис занялся поисками средств стабилизации положения, в частности, налаживанием контактов новых политических сил России с лидерами тред- юнионизма в США. Президент Американской федерации труда (АФТ) С. Гомперс обратился к лидеру меньшевиков Н. С. Чхеидзе 2 апреля: идеальную форму государства трудно создать в краткие сроки, и
