серьезными и труднопредсказуемыми. Поскольку дело было изложено так прямо и недвусмысленно, нам не оставалось ничего иного, как проглотить свою гордость и согласиться. Но германские действия в отношении нас были настолько брутальными, что мы этого не забудем'[59] .
Россия постепенно стала исключать для себя вариант покорности в отношении Берлина. Для России пойти на двустороннее сближение с Германией было в практическом смысле немыслимым. Это означало превращение России в вассала Германии, означало ее фактический 'уход' из Европы, обращение к Азии, где Британия и Япония постарались бы поставить предел расширению ее влияния. Именно Германия в этом случае решала бы вопрос, когда наступит час для выяснения отношений с Францией и Англией. Россия обязана была бы следовать за ней, являясь по существу младшим партнером в реализации германских планов.
Антигерманское крыло русского общества встало на путь, в конце которого оно хотело создать Россию таким же центром мирового развития, какими были Германия и Британия. Оно хотело видеть в России полномочного участника западной идейной и технологической революции и главного будущего экономического гиганта Евразии, доминирующего в Китае и на Дальнем Востоке. Но в этой своей политике западники обнажили болевые точки огромного русского организма, подвергая испытанию индустриализацией русские традиции, национальное самосознание, особенности русской жизни. Неконтролируемость перемен особенно ранила, создавала очаги пауперизации, 'язвы пролетариатства'. И западники не создали надежного (на случай кризиса, каким явилась война) инструмента урегулирования взаимоотношении класса собственников с той частью русского народа, которая в ходе индустриализации стала жертвой капиталистической эксплуатации.
В русском обществе победила линия противостояния 'сверхзависимости' от Германии. Существовала ли угроза необратимой зависимости, если бы Россия продолжала так же успешно развиваться, как это было в 1900–1914 годах, это большой вопрос. Дипломатическое замыкание России на Францию в пику Германии делало ее заложницей неподконтрольных ей политических процессов. Россия, по существу, отдала свою судьбу в чужие руки.
Издалека, из конца XX века, видно, что 'пришествие' Западной и Центральной Европы в Россию между 1892–1914 годами было массовым, неорганизованным, создающим колоссальные диспропорции в отношениях между различными слоями русского общества со своими западными соседями. Наплыв в анклавы российских городов западных идей и технических стандартов соседствовал с полной отстраненностью основной массы населения страны от социального опыта Запада. Русское правительство фиксировало дестабилизирующий эффект беспрецедентного наплыва западных идей и ценностей. В определенном смысле внутренняя политика царского правительства именно и сводилось к примитивному ограждению молодежи от взрывных западных идей, горожан от послабления нравов, крестьян от индивидуалистического подхода к земле и воле. Все это отчетливо видно в политике Священного Синода и министерства просвещения.
Но лучшие силы общества лишь ужесточали свой порыв, свою волю и организованность, встречая правительственную 'антизападную реакцию' абсентеизмом, нигилизмом или революционным насилием. Трагедия русской жизни заключается не в неверно понятом идеале, а в степени некритического, жертвенного следования ему.
К примеру, в работах Данилевского нетрудно обнаружить два элемента: России предназначена великая роль; Россия враждебна Западу по своей внутренней природе. Из этого следовало, что союз раскованной западной науки и русского патриотизма дал бы превосходные результаты, если бы глыба основного населения не воспринималась правительством как косная, но в конечном счете податливая стихия. Второй ошибкой нового почвенничества заключалась в том, что оптимистические пророки — певцы необъятных ресурсов России — обещали ей даже не равенство с Западом, а превосходство над ним. Тем самым они готовили взрывной материал, обещая отставшим и униженным не исцеление и равенство, а внушая им временами едва ли не сатанинскую гордыню, веру в возможность найти чудодейственный способ невероятно ускорить прогресс, произведя насилие над несведущим и податливым людским материалом.
Проявила себя простая психологическая уловка, которую разделяли нетерпеливые революционеры: с национальным унижением (в смысле отставания от Запада) легче всего справиться при помощи скоростного обгона Запада, применяя внутри страны революционное насилие. В качестве главного мотива русской политики утвердились не планомерные усилия по удовлетворению внутренних потребностей огромной России, а поиски стратегии чудодейственного броска вперед.
Между тем никто не мог отрицать, что Россия была очень отсталой страной в политическом, экономическом и даже этническо-физическом смысле. При призыве на действительную службу в России освобождались по причине физической непригодности 48 процентов призывников, в то время как в Германии — лишь 3 процента, а во Франции — один. В России лишь 20 процентов населения были грамотными и лишь один процент населения имел высшее образование. В стране не было современных шоссейных дорог, и все напряжение коммуникаций падало на железные дороги.
И все же Россия — от высших до низших сословий — верила в свое будущее. Никогда еще в России не было столько образованных людей, никогда еще книги, журналы и газеты не имели столь широкой аудитории. Примерно восемь тысяч русских студентов учились на Западе. Академия наук впервые стала общенациональным учреждением мирового уровня. Казалось, что Россия начала отдавать Западу свой 'культурный долг' — со своими парижскими сезонами, признанием русской литературы и музыки. Одна лишь опера 'Борис Годунов' — слова, музыка и шаляпинское исполнение говорили о широком культурном явлении, понятном Западу. В России все же создавалось рациональное сельское хозяйство, рос класс умелых промышленных рабочих, оформлялась прослойка промышленных организаторов, в стране существовал парламент, софистичная пресса, творили трудолюбивые и ответственные люди.
Беседуя с французским послом в начале 1914 года, Николай II говорил, что Россия безусловно разовьет свой громадный потенциал. 'Наша торговля будет развиваться вместе с эксплуатацией — благодаря железным дорогам ресурсов в России и с увеличением нашего населения, которое через тридцать лет превысит триста миллионов человек'.
Царь не мог представить себе такого оборота событий, из-за которого Россия в XX веке потеряет семьдесят миллионов человек, обескровит цвет своего мужского населения и, почти достигнув отметки триста миллионов к концу века, распадется на части.
Принятая в Петербурге 'Великая программа' военного строительства должна была сделать Россию доминирующей военной державой Европы к 1917 году. Между 1909 и 1913 годами Россия израсходовала на военные нужды четыре миллиарда рублей (три — на совершенствование армии, один миллиард — на строительство флота). Против 96 германских дивизий Россия сформировала 114 своих дивизий.
Преступная гордыня погубила Россию. Ни при каких обстоятельствах ей не следовало вступать в войну с индустриальным чемпионом континента. Россия имела возможность избежать фатального конфликта с Германией. Политические интересы России были связаны вовсе не с Центральной Европой. Возможно, когда-нибудь в будущем Россия могла бы оказать давление на Турцию с целью открытия проливов, но она по своей воле не пошла бы на провокацию войны с европейским экономическим колоссом, связи с которым были столь существенны для ее модернизации. Если бы Германия, сохраняя свои интересы, хотела бы избежать в этом случае войны, она могла просто присоединиться к Британии и Франции в защите Оттоманской империи.
Россия нуждалась в безопасности, в гарантии от эксцессов германского динамизма, но она никак не нуждалась в территориальной экспансии, которая создавала для нее лишь новые проблемы. Парадоксом является то, что территориальное расширение России за счет польских территорий неизбежно ставило в повестку дня вопрос о самоопределении Польши. Расширение Армении в сторону Ливана таило сходную эволюцию. Нужен ли был России Константинополь как свободные врата в Средиземноморье? Россия нуждалась в свободе своей торговли, своего экономического развития, а не в логически следующем за овладением Босфора вторжении в балканский и средиземноморский клубок противоречий, грозивший отчуждением Британии, делавший Турцию ее покорным сателлитом. Все это эвентуально бросало русские ресурсы на внешние авантюры по всему периметру контактов с Британской империей, а не на внутреннее экономическое развитие.
