заулыбался и повторил его слова:
— На барабане! Честное слово, он молодец, Кутепов. Пускай на барабане.
Шатилов с хитрой ухмылочкой игриво забарабанил пальцами по столу.
— А что в этом плохого, Петр Николаевич? В известном смысле точно сказано. Издадите закон вы, главнокомандующий, человек военный, и в интересах военных же, так на чем же его и писать, как не на барабане?
В одиннадцать вечера, отпустив Климовича, Врангель вдвоем с Шатиловым вышел пройтись по набережной, подышать свежим воздухом. От моря веяло теплом и покоем. По горизонту играли и переливались лунные отблески, и казалось, это огни каких-то сказочных царств, и придет время, когда барон Врангель завоюет и те царства.
— Слышите, Петр Николаевич? — спросил Шатилов. — Волны как бы рукоплещут вам. Сегодня наши взяли Каховку.
Барон думал о де Робеке, даже обращался к нему мысленно: «Все пока отлично, господин комиссар. Вы спрашивали у меня, боюсь ли я истории? Нет, не боюсь. Нисколько не боюсь. А вам советую: можете уже запасаться рюкзаком для путешествия в горы Сихотэ-Алиия…»
Размышления барона были прерваны веселым возгласом Шатилова:
— Петр Николаевич, вы послушайте, что поют!
Из верхних открытых окон ресторана выносился пьяный говор, хохот. Кто-то во всю силу легких ревел:
— Нет, вы послушайте, Петр Николаевич, в этой песенке есть слова: «Увидеть вновь коронование, спеть у Кремля «Алла-верды». Вся армия уже ее поет!..
— Вся моя армия? — усмехнулся Врангель. — Пускай себе поет!..
Таковы обстоятельства, отчасти предшествовавшие, отчасти сопутствовавшие прорыву белогвардейских войск из Крыма и захвату Таврии.
3
Вы бы видели, какая пшеница вызрела тогда в Таврии, как раз ко времени катастрофы! Ах, какая была пшеница! Давно не было здесь такого урожая. Выйдешь в поле — перед тобою степа густой желтизны, колос к колосу, руки не просунешь, и зерно отборнейшее, весомое!..
Попало в руки Врангеля много всякого добра и помимо пшеницы: склады с казенным продовольствием, фуражом, обмундированием, боеприпасами. Во власти белых оказались теперь и богатейшая экономия Фальц-Фейна, и Каховка, и Мелитополь, и многие другие населенные пункты Северной Таврии.
Где уж тут было думать о детских колониях, где их теперь устраивать? Не до них стало.
Теперь главным было задержать, остановить Врангеля, не дать ему распространяться дальше по Украине к Донбассу и предотвратить возможность соединения врангелевских дивизий с войсками пана Пилсудского на западе Украины.
На площадях Москвы с утра до ночи толпился народ, разглядывая начертанные на огромных фанерных щитах линии фронтов. Тревогу рождали черные стрелы — из Польши, из Крыма.
Слышны были такие разговоры:
— Выходит, жди опять нового похода на Москву? Так, что ли?
— Все возможно. Но вряд ли.
— Почему?
— Не дадут ему, Врангелю, ходу. Провалился с походом Деникин, провалится и этот.
— Кто же его остановит?
— Мы. Народ. Россия…
— Дай-то бог!
— Ничего, ничего. Обойдется. Как-нибудь.
В газетах и на митингах запестрели слова «черный барон» — так называли Врангеля. Расклеенные на афишных тумбах и заборах плакаты изображали его в виде отчаянного головореза в черной мохнатой папахе и такой же черной черкеске, с огромным кинжалом на поясе. В действительности он, Врангель, правду сказать, чаще носил белую, а не черную черкеску. Вот с кинжалом он, точно, не расставался и, позируя фотографам, непременно брался рукой за рукоятку, чтобы вид и поза были повнушительней. Но что-то похожее в плакатных изображениях барона было. Прозвище «черный барон» сразу привилось, и когда упоминался Врангель, то перед глазами вставало что-то темное, мрачное, косматое и страшное.
Вот что записала Катя в тетрадь в те дни:
«Сидим на Курском вокзале. Срывается все, ради чего мы ехали. Уму непостижимо, но факт. Врангель неожиданным ударом большой массы войск вырвался из Крымских перешейков и уже захватил почти всю Таврию. Наши отброшены за Днепр. Боже, опять кровь, кровь и кровь. После двух с лишним лет войны все снова под угрозой».
Взялся и Орлик за карандаш. И записал:
«Ах, сволочи! Хочу назад, прошусь и добиваюсь. И Катя тоже. Ничего, ничего, еще поглядим, кто кого! Смерть фон-барону Врангелю!..»
Как видим, настроение у Орлика оказалось стойко боевым. Не может контра победить — вот на чем твердо стоял наш юный кавалерист. Ни с чем иным, кроме победы, он бы не примирился. Да и как иначе? За три года расколошмачено много всякой контры, своей и иностранной. Побиты такие шишки белой гвардии, как Юденич, Краснов, Корнилов, Колчак, Деникин, теперь побит ясновельможный пан маршал Пилсудский. Ну, и Врангель будет тоже побит, ясно же! С любым, кто смел в этом усомниться, Орлик лез в драку. Если бы не Катя, то, пока они сидели на вокзале и ждали дальнейших распоряжений от коменданта, Орлик передрался бы со многими типами, в чьих высказываниях он находил что-то паническое.
Как-то Катя задержалась у коменданта вокзала, вдруг видит — ведут Орлика миленького и с ним какого-то тощего, очкастого «типа» (своих оппонентов Орлик иначе не называл). У этого «типа», еще молодого, но с длинной бородкой и морщинистым лбом, была избита вся «ряшка» (лица своих противников Орлик именовал только таким словом), одежда испачкана и на груди разорвана.
— Этот бандит угрожал меня убить! — сразу стал жалобиться «тип», показывая рукой на Орлика, тоже имевшего неприглядный вид.
— За что он тебя хотел убить?
Собралась публика, на вокзалах ее всегда много, были тут военные, были и штатские, всем интересно, что за происшествие да еще с угрозой убийства.
По словам «типа», Орлик хотел зарубить его шашкой только за то, что он, «тип», позволил себе усомниться в правомерности той клички, которой окрещен Врангель. Какой он «черный барон»? Не бывает черных баронов и не бывает белых. Бывают вообще бароны, и это просто титул такой.
— Какой титул? — нахмурился станционный комендант, грузный мужчина на двух костылях. — Ты откуда знаешь?
