— Движенечка говорит, молвит, вещает, что вам должно, следует часто нажать-отпустить, нажать- отпустить тот меньший стержень, от вас правоватый. Это дает… карбюратор… большой спирт.
Сяжки на хитиновом лбу Лопушка щекотнули Хэлу ухо. Хэл произнес в ответ словопредложение в тридцать слогов. Что-то вроде “спасибо”. Вначале мужского одушевленного рода глагол в первом лице единственного числа настоящего времени. Затем энклитику, которой обозначается недолженствование как со стороны донора, так и со стороны рецептора, затем местоимение первого лица одушевленного мужского рода единственного числа во взаимном падеже, затем энклитику, означающую, что донор признает рецептора более информированной стороной в речевом контакте, личное местоимение второго лица одушевленного мужского рода единственного числа также во взаимном падеже и еще две энклитики, которыми обозначается положительно-нейтральная интонация высказывания. Тут не перепутать порядок следования, поскольку этими же энклитиками, но произнесенными в обратном порядке, обозначается отрицательно-осложненная.
— Что вы сказали, молвили, изрекли? — громко переспросил Лопушок, и Хэл досадливо передернул плечами. Забыл начать с задненебного щелчка, отсутствие которого то ли лишает высказывание смысла, то ли изменяет смысл на обратный. Не было ни времени, ни желания начинать сначала.
Вместо этого Хэл заработал рукояткой, о которой шла речь. При этом пришлось побеспокоить сидящего рядом АХ’а.
— Тысяча извинений! — промычал Хэл.
Порнсен в ответ и головы не повернул. Сидел, сцепив руки на пузе так, что суставы побелели. Как и его “питомец”, Порнсен впервые опробовал езду с помощью двигателя внутреннего сгорания. Но, в отличие от Хэла, испытывал панический ужас от грохота, дыма, тряски, бросков и самой мысли о передвижении посредством наземного самодвижущегося аппарата, управляемого вручную.
Хэл усмехнулся. А ему полюбилась эта чудная колесница, точь-в-точь как на картинках из книг по истории техники. Ни дать ни взять, автомобиль начала двадцатого столетия. Душа играла от свободы крутить неподатливую баранку и чувствовать, как грузный корпус колесницы подчиняется движениям мышц. Дробный стук четырех цилиндров и вонь горящего спирта веселили. Забавная езда. Есть даже что-то романтическое, будто вышел в море на лодочке под парусом — это тоже обязательно надо попробовать, пока сидишь на Оздве.
И, хотя он себе в том не признавался, все, что приводило в ужас Порнсена, доставляло Хэлу радость.
А радости пришел конец. В цилиндрах захлопало с перебоями. Колесница взбрыкнула, дернулась, прокатилась немного и остановилась. Двое кикимор с заднего сиденья подхватились вон (дверец не было) и подняли капот. Хэл — за ними. Порнсен не тронулся с места. Он достал из кармана пачку “Серафимских” (если ангелы курят, то непременно “Серафимские”), но не вдруг закурил. Руки тряслись.
Хэл сосчитал: со времени утренней молитвы Порнсен в четвертый раз попался на глаза с сигаретиной. Так недолго превысить квоту, дозволенную даже старшему АХ-составу. Это означает, что в следующий раз, когда у Хэла возникнут неприятности, можно будет рассчитывать на поблажку, напомнив АХ’у, что… Нет! Срам даже думать об этом! Откровенный антиистиннизм, уводящий в псевдобудущее. Он плюс АХ равно любви, АХ плюс он равно любви, и не приличествует строить диспозиций, предосудительных в глазах Сигмена.
“Однако временами так прихватывает, — мелькнуло на исходе, — что и Порнсеновой подмогой не погнушался бы”.
Чтобы избавиться от этих мыслей, Хэл тряхнул головой и с преувеличенным интересом принялся наблюдать за тем, как Движенечка управляется с мотором. А тот, похоже, понимал, в чем затык, и действовал уверенно. Еще бы! Собственной особью изобретатель и конструктор первого и пока единственного на Оздве (по крайней мере, по мнению землян) транспортного средства с двигателем внутреннего сгорания!
Орудуя гаечным ключом, Движенечка отсоединил от стеклянной банки длинный тонкий патрубок. “Гравитационная система питания”, — припомнил Хэл. В банку, служившую отстойником, поступало горючее из бака. А из отстойника по патрубку своим ходом подавалось в карбюратор.
— Люба моя, долго они там намерены копаться? — скверным тоном поинтересовался Порнсен.
Хотя АХ был в маске с очками, которую оздвийцы выдали ему для защиты от ветра, речи из его толстых губ долетали внятно. Сомневаться не приходилось: если дела не переменятся к лучшему, Ах нарисует на своего “питомца” тот еще рапорт!
АХ с самого начала был за то, чтобы подать заявку на гичку и выждать положенные два дня. Тогда на третий день путь к развалинам занял бы не больше четверти часа по воздуху — ни тебе шума, ни тебе тряски. Хэл возражал: наземная езда на оздвийском экипаже даст более ценные разведданные об этом труднопроходимом лесном районе, чем пролет над ним. Командование приняло сторону Хэла, отчего Порнсен разозлился вдвойне. Ведь куда его “питомец”, туда поневоле и он.
И весь день, пока новоявленный лихач из нездешних гоминидов, наставляемый здешними псевдочленистоногими, колесил на драндулете по лесным дорогам, Порнсен был мрачнее тучи. Лишь разок соизволил открыть рот, и то лишь напомнил Хэлу о святой заповеди “не убий особь человеческую” и потребовал сбавить скорость.
— Простите, о страж возлюбленный, — конечно же, ответил Хэл и, конечно же, ослабил жим на педаль газа. Выждал чуточку и снова прибавил газ. И они прежним манером с ревом запрыгали по лужам и ухабам.
Движенечка полностью отсоединил патрубок, взял один конец себе в рот, похожий на римскую цифру “пять”, и дунул. Хоть бы капля появилась на другом конце патрубка. Движенечка закрыл голубые глазища и снова надул щеки. Его зеленоватое лицо сделалось темно-оливковым, но без толку. Он постучал медным патрубком о капот и еще раз дунул. Никакого результата.
Лопушок покопался в кожаной суме, прицепленной к поясу на дородном брюхе. Большим и указательным пальцами выудил оттуда голубенькую букашку. И аккуратно затолкал букашку в патрубок. Через пять секунд из другого конца патрубка на дорогу выпал красный жучок. А следом, хищно шевеля жвалами, явилась и голубенькая букашка. Лопушок проворно расквасил красного жука пяткой сандалии.
— То-то и вот! — сказал Лопушок. — Спиртосос! Обитатель, живет в банке и насасывается, накачивается вольно и невозбранно. Экстрагирует углеводороды. Плещется, плавает в чудесном море спирта. Вот это жизнь! Но иногда он делается, становится слишком предприимчив, деятелен, пробирается, проникает в отстойник, ест, прогрызает фильтр, заползает, забивается в шланг. Смотрите, глядите! Движенечка как раз заменяет фильтр, вкладывает новый. Один-два-три миг, и мы будем, станем в путь на дорога.
И дохнул прямо Хэлу в лицо чем-то непонятным и тошнотворным. “Уж не спиртного ли хлебнул?” — дивясь, подумал Хэл, которому в жизни не доводилось чуять запах перегара из чьих-либо уст, так что где уж тут разобраться? Но даже мысль о спиртном заставила вздрогнуть. Если АХ дознается, с чем бутыль перекатывается под задним сиденьем, Хэлу несдобровать.
Лопушок с Движенечкой вскарабкались на сиденье.
— Отбываем и едем, — сказал Лопушок.
— Слушай, люба моя, — негромко сказал Порнсен. — А не поменяться ли тебе местами с жучей?
— Если вы предложите это, жуча подумает, что вы не доверяете своему брату-землянину, — ответил Хэл. — Он решит, что вы считаете жуч высшими существами по отношению к собственным собратьям. Неужели вы этого хотите?
Порнсен покашлял, тем временем явно обдумывая услышанное, и буркнул:
— Вот уж нет. Избави Сигмен! Забочусь исключительно о твоем добром здравии. Ты весь день эту таратайку обхаживал, так что, полагаю, устал. На вид простое дело, а далеко ли до беды?
— Благодарю за любовь, — ответил Хэл. Ухмыльнулся и добавил: — Как приятно знать, что вы за меня горой и всегда готовы отвратить злое псевдобудущее.
— Я клялся на “Талмуде Запада” неизменно направлять тебя в этой жизни, — отозвался Порнсен.
Отрезвленный упоминанием о священной книге, Хэл тронул колесницу с места. Сначала вел ее
