Дейр

плохо.

— Тебе сразу поможет, — говорили ему. — Погляди-ка на Викингов, что это были за мужчины! Но они плакали, словно дети, всегда, когда им было плохо.

Он не плачет, потому что чувствует себя, словно человек, думающий о любимой матери так, будто она умерла очень давно.

Его мама давно уже погребена под глубоким слоем плоти. Когда ему было шестнадцать, у него была любящая мать.

Потом она отказалась от него.

Канал 202, популярная программа: “Что делать матери?”

В семье, где все поют, дела на лад идут2

— Сынок, не ругай меня за это. Я делаю так, потому что люблю тебя.

Жирная, жирная, жирная! Когда она только уйдет?! Вниз, в бездну этого жира! Исчезая по мере того, как становится толще!

— Сынок, ты можешь спорить со мной обо всем и сейчас, и позже.

— Ты отдалила меня от себя, мама. И это было правильно. Я теперь уже большой. Но у тебя нет никакого права требовать, чтобы я захотел вернуть прошлое.

— Ты меня больше не любишь!

— Что на завтрак, мама?

— На этот раз готовь завтрак сам!

— Зачем же ты меня звала?

— Я забыла, когда открывается твоя выставка. Я хотела соснуть немножко перед тем, как идти туда.

— Четырнадцатого, мама. Но тебе не надо туда ходить Зеленые накрашенные губы расходятся, словно гангренозная рана.

Она чешет свой напомаженный сосок.

— Ох, мне так хотелось там побывать. Я не хотела бы пропустить триумф собственного сына. Как ты думаешь, тебе дадут дотации?

— Если нет — нас ждет Египет, — говорит он.

— Ах, эти вонючие арабы! — восклицает Вильгельм-Завоеватель.

— Это дело рук Бюро, а не арабов, — говорит Чиб. — Арабы кочевали по причинам, по которым мы бы тоже стали кочевать.

Из неопубликованных рукописей дедушки:

“Кто бы мог подумать, что на Беверли-Хиллз засядут антисемиты?”

— Я не хочу в Египет! — причитает мама. — Ты должен получить дотацию, Чибби! Я не хочу покидать наш тесный круг. Я родилась и выросла здесь, на десятом уровне, и когда я уеду, все мои друзья останутся совсем одни. Я не поеду!

— Не плачь, мама, — говорит Чиб, чувствуя жалость к себе. — Не плачь. Правительство не может силой заставить тебя ехать. У тебя есть права.

— Если ты думаешь остановиться на достигнутом, то, конечно, тебе придется ехать, — говорит Завоеватель. — И я не стал бы винить Чиба, если бы он даже пальцем не пошевелил, чтобы получить эту дотацию. Не его вина, что не можешь сказать “нет” дядюшке Сэму. Ты получила свои пурпурные, а теперь требуешь от Чиба то, что он получает от продажи своих картин. Тебе и этого мало. Ты транжиришь их быстрее, чем получаешь.

Мать со злостью кричит на Вильгельма, и они пропадают. Чиб выключает экран. Черт с ним, завтраком, он поест позднее. Его последняя картина должна быть закончена для фестиваля к полудню. Он давит на клавишу, и пустая яйцеобразная комната преображается. Из стен появляются рисовальные принадлежности, словно дары электронных богов. Ван Гог был бы потрясен, а Дали просто хлопнулся бы в обморок, доведись им увидеть холст, палитру и кисть, которыми пользуется Чиб.

Процесс создания картины включал в себя сплетение тысяч проволочек в разнообразные формы на различной глубине. Проволочки были так тонки, что каждую в отдельности можно увидеть только через увеличительное стекло. Гнуть их можно только специальными маленькими щипчиками. Отсюда и очки на носу, и длинные паутинки в руках на первой стадии работы. После сотен часов медленного и кропотливого труда проволочки занимают предназначенное им место.

Чиб снимает очки, чтобы оценить первоначальное впечатление. Затем берет краскораспылитель, чтобы покрыть проволочки подходящими цветами красок и их оттенками. Краска сохнет всего несколько секунд. Чиб подключает холст к источнику питания и нажимает кнопку, пропуская через проволочки слабый ток. Сквозь краску пробивается свечение, раздаются лилипутские взрывы, и все закрывается синим дымом.

В результате на трехмерном изображении на разных уровнях появляются засохшие пузыри и раковины из краски. Свет скользит сквозь верхнюю из них во внутреннюю, когда картину поворачивают. Внутренность раковин превращается в своеобразные рефлекторы, концентрирующие свет, поэтому изображения внутренних слоев бывают даже более отчетливыми, чем внешние.

На выставке картину поставят на крутящийся пьедестал, который постоянно поворачивается.

Звук зуммера экрана. Чиб, ругнувшись, подумывает о том, что его надо бы отключить. Впрочем, кажется, это не интерком с истерично зовущей матерью. Пока, во всяком случае. Но она скоро позовет его, когда изрядно продуется в покер.

— Сезам, откройся!

Воспой, о муза, Дядю Сэма

Дедушка пишет в своих “Отдельных высказываниях”:

“Двадцать пять лет после того, как я убежал с двадцатью миллиардами долларов и затем, как все полагают, скончался от сердечного приступа, Фалько Эксипитер снова сел мне на хвост. Детектив из ФБР, когда выбирал профессию, назвал себя Сокол Ястреб. Что за эгоист! Да, он зорок и неутомим, как все стервятники, и я бы дрожал от страха, не будь я слишком стар, чтобы бояться за свое бренное существование. Кто развязал шнурки и отбросил мой комбинезон? Как он уловил старый, выветрившийся запах?”

Лицо Эксипитера — это лицо летучего хищника, страдающего манией подозрительности. Взгляд блеклых голубых глаз, подобно ножам, выскакивающим из рукава и посылаемым вперед слабым движением кисти. Они схватывают все с шерлокхолмсовской цепкостью, отбирая важные детали. Его голова поворачивается из стороны в сторону, уши стоят торчком, ноздри раздуваются — радар, сонар и одор.

— Мистер Виннеган, я извиняюсь за ранний визит. Я поднял вас с постели?

— Вы сами видите, что нет, — говорит Чиб. — И не надо представляться. Я знаю вас. Вы уже три дня ходите за мной, словно тень.

Эксипитер не краснеет.

— Если вы знаете меня, может быть, вы знаете, о чем я хочу поговорить с вами?