А летом солнце пекло напропалую, нагревая воздух до сорока градусов. Ручьи пересыхали, сухая, растрескавшаяся грязь покрывала русло, и над деревней нависало зловоние отходов, которые ее жители выбрасывали в ямы, вырытые ими тут же, рядом с домом.
Мама — так я звала Александру до самой ее смерти работала бухгалтером в поселковом совете. Денег хватало только на то, чтобы не умереть с голоду, а рабочие часы длились допоздна, и так шесть дней в неделю. Зимой она каждое утро будила нас задолго до рассвета и мы по мокрому, холодному и грязному полу устремлялись к печке. Завтрак был всегда один и тот же: ломоть хлеба и чашка жиденького чая: скорее кипяток, чем чай. А после этого я на весь день оставалась дома одна, пока из школы не возвращались Нина и Юрий.
Наверное, именно тогда я и научилась легко переносить одиночество; отсюда же исходят и постоянная жажда общения, и робость, которую я чувствовала на людях. И наверное, именно в том истоки моей актерской карьеры, ибо долгий день, единственным развлечением которого бывал обед — как правило, кусок хлеба, — давал огромные возможности для разгула фантазии. Оставаясь одна, я редко выходила на улицу. Иногда из-за погоды, но по большей части из-за людей.
Дважды в неделю мама ходила отмечаться в милицию, чтобы там знали, что мы никуда из Полудино не сбежали. Об этих ее посещениях знала вся деревня. По Полудино пополз слух, что мама — родственница врага народа, а значит, она и ее дети тоже враги народа. Стоило мне выйти на улицу, и я сразу замечала, как шарахаются от меня деревенские жители, крепче прижимая к себе детей. В деревне жили в основном казахи с обветренными лицами и восточным разрезом глаз. Прирожденные кочевники, они с лошадьми и отарами овец разъезжали по всему Казахстану. В большинстве своем люди неграмотные, они с недоверием относились к чужим, и уж тем более к врагам народа. Местные власти всячески потворствовали этому. К нам и относились как к врагам народа и частенько так и называли.
Я упомянула слово «фантазия», но, возвращаясь мыслями к прошлому, не могу вспомнить, каким фантазиям я тогда предавалась. Телевизоров в те времена еще не было, а у нас дома не было и радио, поэтому совершенно непонятно, откуда брались эти фантазии. Скорее всего, они касались таких понятий, как теплота, любовь, еда, но в этом я не вполне уверена.
В зимние месяцы солнце садилось рано, темнело задолго до возвращения Нины и Юрия. Юрий почти сразу отправлялся на поиски работы. Он ходил от двора к двору, предлагая наколоть дров. И хотя к нему относились так же неприязненно, как и ко всем нам, иногда его все же нанимали — в случае, если хозяин дома заболевал или был в отлучке, перегоняя лошадей. Платили ему гроши, но каждая копейка, которую он приносил домой, была для нас большим подспорьем. А в хорошую погоду они с Ниной ходили в лес за сушняком.
Когда мы с Ниной оставались одни, мы играли в игру, от воспоминания о которой я и сейчас содрогаюсь. В полу под столом, стоявшим в центре комнаты, была глубокая нора. В ней жили огромные мохнатые тарантулы. Мы с Ниной нагревали чайник и выливали его в нору, а потом как можно быстрее отбегали подальше и смотрели, как из нее выползают тарантулы. Вода никогда не была достаточно горячей, чтобы тарантулы погибли, и они как ни в чем не бывало ползали по комнате, высматривая, как нам казалось, кто нарушил их зимнюю спячку. Мы боялись пошевелиться, пока они не уползали обратно в нору. Однажды Юрий заделал ее, но через несколько дней появилась другая.
У нас было две кровати. На одной спали мы с Ниной, на другой — Юра с мамой. И одно более или менее приличное одеяло. Оно было из верблюжьей шерсти, светло-коричневое, с зелеными цветами. Каждый вечер перед сном мама нагревала на печке чугунный утюг и проглаживала простыни для тепла.
Мы с Ниной быстро ныряли в постель и мама укутывала нас этим одеялом, но и после этого мы еще несколько часов тряслись от холода и тесно прижимались друг к другу, пытаясь спастись от зимней стужи.
Помню, однажды ночью на улице неожиданно потеплело, под одеялом тоже стало тепло, и я вдруг проснулась и увидела, как по одеялу ползет что-то большое и темное. Это был тарантул с детенышем на спине. Я легонько дотронулась до Нины и положила ладонь ей на руки, чтобы она не шевельнулась. Мы лежали, едва осмеливаясь дышать, и, вытаращив от ужаса глаза, наблюдали, как тарантул медленно переполз через нас и свалился на пол.
Это произошло однажды весенним днем. Ночи еще стояли холодные, но за день воздух хорошо прогревался, так что наши глиняные стены начали понемногу оттаивать ото льда. Я вышла и села на завалинку, подставив лицо солнечным лучам.
Земля еще во многих местах была покрыта снегом, но уже там и сям проглядывали грязные проталины, на которых появились первые зеленые росточки. У нас на крыше снег уже стаял, мокрая солома ярко блестела на солнце. И казалось мне, что весна — это настоящее чудо.
Прямо посреди грязной дороги два маленьких мальчика играли в какую-то игру. Они весело прыгали в луже, брызгались грязью и хохотали. Я позавидовала им Хорошо бы и мне подружиться с кем-нибудь!
Вдруг они перестали играть, и один из них ткнул в мою сторону пальцем. Поначалу они просто пялились на меня, а потом тот, что показывал пальцем, поднял с земли камень и швырнул в меня. Он промахнулся, камень попал в стену. Я вскочила, но тут какой-то человек прикрикнул на них, и они убежали.
В страхе, что мальчишки могут вернуться, я уже собиралась было уйти домой, как вдруг из-за утла нашего дома появился пес. Огромный, темно-коричневый, он был очень похож на волка. И ужасающе худ.
Сначала я хотела убежать. В Полудино ходило немало рассказов о голодных волках, которые выходят из леса и нападают на людей. К волчьему вою по ночам мы привыкли не меньше, чем к завыванию зимнего ветра.
Но эта зверюга подошла ко мне, ткнулась в меня мордой и жалобно заскулила. С опаской протянув руку, я погладила собаку по голове, потом по спине. Под грубой шерстью прощупывались ребра. Она лизнула мне руку, и я поняла, что влюбилась.
— Как тебя зовут? — спросила я. — Откуда ты взялся? Кто твой хозяин?
Но ни веревки на шее, ни других доказательств того, что пес принадлежит кому-то, не было. Наверно, его бросила какая-нибудь семья, уехавшая жить в другое место. Он все время жался ко мне и лизал руку. Он был голоден.
Я привела пса в дом и отыскала маленький кусочек хлеба, который он с жадностью тут же проглотил. Он смотрел на меня, и мне казалось, он вот-вот заплачет. Я решила назвать его Рексом. Он такой большой, настоящий король. Имя как нельзя лучше подходило ему.
— У меня нет больше никакой еды, Рекс. Надо подождать маму.
Когда из школы вернулись брат с сестрой, Нина пришла в восторг, а Юрий нахмурился.
— Ты не можешь оставить его. Чем нам его кормить?
— Я буду делиться с ним, — возразила я.
— Да тебе самой хватает только на то, чтобы ноги не протянуть, — рассмеялся Юрий.
— Ну и пусть, — сказала я. — Я люблю его и буду заботиться о нем.
— И чем же ты собираешься его кормить? Чаем? Хлебом? Щами? Картофельным супом? Вот все, что у нас есть. Собака на этом долго не проживет.
— Проживет! Проживет! — в слезах закричала я.
Увидев Рекса, мама пришла в ярость и тут же приказала выгнать собаку. Обращаясь сейчас к прошлому, я понимаю ее. Она все время не переставала удивляться, как мы, четверо, умудряемся жить на те жалкие гроши, что она получает, а тут лишний рот, пятый, да еще такой огромный в придачу. Но тогда она показалась мне ужасно жестокой, и я воспользовалась последним средством детской логикой.
— Я умру, если ты выгонишь Рекса! — прокричала я ей. — Или убегу вместе с ним, и мы будем вдвоем жить в лесу.
В конце концов, когда я довела себя чуть ли не до истерики, мама усадила меня на колени.
— Хорошо, — сказала она. — Пусть Рекс остается. Но ведь ты сама понимаешь, кормить его мы не можем. Даже если он станет помирать от голода на наших глазах. Ему придется самому добывать себе еду. Нам нечем с ним поделиться. Я уверена, он знает, как это делать. Выжил же он до сих пор, пусть кормится сам и дальше. Поняла, Вика?
