казалось, что влюблена. В то время Зоя еще не понимала, что все свои познания о любви она черпает скорее из прочитанных киносценариев и пьес, нежели из реальной жизни. Его звали Владимир Раппопорт, он был оператором на фильме «Подруги», и пока шли съемки, они встречались каждый день Он был добрым, очень внимательным, их объединяла работа. Во Владимира трудно было не влюбиться. Иногда ей казалось, что они вместе играют в каком-то из ее фильмов, где ему выпала роль героя.
Когда съемки подошли к концу, они с Владимиром подолгу бродили по ленинградским улицам, где снимались «Подруги». По вечерам вместе ужинали, днем перекусывали на студии. Он всегда был рядом, любящий, поглядывавший на нее из-за камеры с ласковой улыбкой.
Когда он признался ей в любви и предложил выйти за него замуж, она с легкостью согласилась. Они поженились за несколько дней до того, как ей нужно было возвращаться в Москву. Владимир настаивал, чтобы она осталась в Ленинграде, где он работал. Но Зою ждал в Москве новый фильм, ее карьера только- только начиналась. Трудно было ожидать, что она откажется от работы.
Поначалу Владимир понимал ее, и они виделись лишь по выходным или от случая к случаю, когда кому-то из них удавалось выкроить время, чтобы поехать в другой город. Однако, вопреки расхожему мнению, разлука отнюдь не способствовала усилению их чувств. И если в первые месяцы после брака их встречи приносили радость и любовь, то с течением времени свидания все чаще стали оканчиваться ссорами. Владимир надеялся, что понемногу все утрясется и их брак станет таким же, как у всех других людей, но очень скоро понял, что стал женатым человеком, у которого нет жены. Зое нужно было быть рядом с ним. Им даже предоставили квартиру в Ленинграде, правительство ясно давало понять, где им надлежит строить свою жизнь. Ведь что было у Зои в Москве? Кровать в родительской квартире, и только!
На все его мольбы Зоя отвечала лишь вздохами, иногда слезами и почти никогда словами. Ей нечего было сказать. В глубине души она знала, что Владимир прав, но совсем переселиться к нему не могла, поскольку не любила его. То не был выбор между любовью и карьерой. Для любимого человека она пожертвовала бы любой карьерой. Просто она не любила Владимира Раппопорта. Чувства, которые она испытывала к нему в начале их романа, безвозвратно улетучились. Да, он ей нравился, она его уважала, но и только. Этого явно недостаточно.
Каждый раз перед тем, как им встретиться, она давала себе слово, что скажет Владимиру всю правду. Что он о ней ни подумает, все лучше, чем так, как сейчас. И каждый раз решимость покидала ее. Скорбь в его глазах обезоруживала.
Их брак длился почти пять лет, и наконец Владимир не выдержал. Они развелись.
В 1936 году у Зоиной мамы обнаружили рак. Врачи сказали Алексею, что надежды на выздоровление нет. Он не хотел мириться со страшным диагнозом. Екатерина не может умереть. Должен же найтись в таком огромном городе, как Москва, кто-нибудь, кто ее вылечит. Он обращался ко всем знакомым, умоляя посоветовать ему нужных врачей. Однажды он остановил на улице музыканта-немца, жившего в одном с ним доме. Может быть, немецкий доктор, который пользует семью музыканта, знает лекарства, неведомые русским врачам? Немец вытащил из кармана пальто листок бумаги и карандаш и, написав на нем имя и адрес своего врача, протянул листок Алексею. Алексей сразу же бросился на поиски этой новой надежды на спасение жены.
Но Екатерина умерла. Шли месяцы, а Алексей, обычно общительный и разговорчивый, вечер за вечером проводил, не произнося ни слова, подчас даже не замечая наступления темноты. Возвращаясь домой, Зоя или ее сестры заставали отца одиноко сидящим в темной комнате.
Со временем Алексей стал заглядывать после работы в пивные, где мужчины часами обсуждали мировые проблемы. Но то были времена Иосифа Сталина, и в разговорах люди соблюдали величайшую осторожность. Не тот был век на дворе, чтобы здравомыслящий человек мог позволить себе высказаться против правительства. Однако Алексей Федоров был не из тех, кто когда-либо скрывал свои мысли.
В один из вечеров он оказался за одним столиком с пятью другими мужчинами, городившими, на его взгляд совершенную чепуху о том, как был бы доволен Ленин Сталиным и тем, что он сделал для народа. Разве не сам Ленин назначил Сталина своим преемником? — говорили они. Алексей не верил своим ушам. Неужто они вовсе не умеют мыслить самостоятельно? Он поднялся и изо всей силы хватил кулаком по столу. В зале стало тихо, все повернулись к нему. «Я работал с Лениным,— произнес он громко, чтобы все слышали. — Кому и знать об этом, если не мне? Так вот, я знаю точно, и голову готов дать на отсечение, что Ленин никогда не назначал Сталина своим преемником. Сталин сам это решил. Ленин тут ни при чем».
Посетители повскакивали с мест и, прощаясь на ходу, бросились вон из пивной. Находиться рядом с полоумным отнюдь не безопасно. Алексей проводил их взглядом: воротники подняты до глаз, словно для того, чтобы скрыть лица. Он почувствовал презрение. Если Россия при Сталине — свободная страна, то почему им нужно спасаться бегством?
При всем том до 1938 года с Алексеем ничего плохого не случилось. Прошло уже два года со смерти Екатерины. В тот год по стране прокатилась новая волна арестов, и как-то ночью пришли и за Алексеем. Обвинение гласило — 58-я статья. В те дни это сочетание цифр было известно каждому. Эта статья годилась на любой случай: выбирай за основу любой ее параграф, подкрепив его сфабрикованным показанием.
Алексею Федорову предъявили обвинение в сооружении туннеля под кремлевской стеной с целью убийства высокопоставленных членов правительства. Все протесты Алексея остались без внимания. «Да покажите же мне, где этот туннель? — требовал он. — Покажите! И зачем мне понадобилось его копать? Разве я мало поработал на правительство?»
Но никто его не слушал.
Позднее Алексея Федорова обвинили еще и в том, что он немецко-японский шпион. «Чудовищно! — возмущался он. — Я за всю свою жизнь в глаза не видывал ни одного японца!»
Ночь за ночью, когда кончались допросы, Алексей в изнеможении пытался обдумать происходящее. В конце концов он вспомнил немецкого музыканта, который протянул ему на улице листок бумаги. И еще вспомнил, как Екатерина не раз после ухода очередных гостей молила его следить за своими словами.
— Наступили недобрые времена. Каждый из них может оказаться доносчиком. Даже кто-то из наших приятелей.
А он, бывало, лишь погладит ее по щеке и скажет:
— Дорогая, я не смогу жить, если не смогу говорить то, что думаю. Без этого я не человек.
Теперь он знал, в чем его вина. Он осмелился думать вслух и попытался спасти жизнь своей жены. Алексея приговорили к десяти годам в лагере усиленного режима. Зоя не знала, куда отправили отца, знала лишь, что лагерь находится то ли где-то на севере, то ли в Сибири, где зимняя стужа пронизывает человека до костей. При аресте на Алексее были лишь легкие брюки да летний пиджак.
Отправить ему теплую одежду было невозможно, добиваться смягчения приговора — бесполезно. Сестрам оставалось лишь молиться за отца.
Шли годы, и Зоина слава достигла нового пика. В 1941 году ей было присвоено звание лауреата Сталинской премии за участие в картине «Музыкальная история». Как и в прежних своих картинах, она сыграла роль лирической героини, в которой в России так привыкли видеть «нашу Зою»: роль простой девушки, которая работает в гараже и влюбляется в шофера такси, а он становится впоследствии оперным певцом. Звание лауреата Сталинской премии было самой высокой наградой, о которой только могла мечтать актриса, — серебряная медаль на красной ленточке с золотым профилем Сталина. Все деньги, полученные при вручении награды, Зоя отдала на благотворительные цели. В 1942 году ей снова присудили звание лауреата Сталинской премии, на этот раз за картину «фронтовые подруги».
Зоя приобрела общественный вес, вполне достаточный для того, чтобы обратиться с просьбой о встрече с Лаврентием Берией, наркомом внутренних дел, главой страшного НКВД занимавшим второе после Сталина место в государственной иерархии. Некоторые даже считали, что Берию стоит бояться больше, чем Сталина. И все же Зоя решилась попросить его за отца. «Я не знаю даже, жив ли он», — говорила она.
Берия стоял за столом, спиной к окну, из которого лился яркий солнечный свет, и она почти не видела его лица.
— Я ознакомлюсь с делом вашего отца, — произнес он, — и мы посмотрим, можно ли что-нибудь сделать.
