— Проще простого: Клевцов.
— Дался вам этот Клевцов! У него что — семь пядей во лбу?
— Восемь…
— А язык? Немецкий-то небось на уровне «Анна унд Марта баден»?
— Как раз знает, и очень хорошо.
— Гм… — Воробьев сделал пометку в настольном календаре.
— Все же посмотрите проект трала, Михаил Петрович, сами, — произнес профессор. — В наступлении по минным полям, на мой взгляд, ему цены не будет.
— Ну раз так просите, посмотрю, конечно.
6
Через несколько дней Павла вызвали к генералу Воробьеву. У начальника инженерных войск времени было мало, разговор был предельно кратким. Михаил Петрович спросил:
— Немецким владеете в совершенстве?
— Так точно.
— В Германию едет военно-торговая делегация. Профессор Ростовский рекомендовал вас переводчиком. Не возражаете?
— Благодарю за доверие.
— Эта поездка пойдет вам на пользу, — сказал Воробьев. — Счастливого пути.
В приемной адъютант сообщил, что на вокзале его найдет товарищ, которому Павел будет подчинен непосредственно. Он же выдал документы и деньги. Поезд отправлялся на следующий день вечером.
На Белорусском вокзале, как всегда летом, было много народу. Павел пробрался к своему вагону и стал оглядываться. «Как же меня узнают?» — беспокоился он. Нина провожать его не пошла — проводы стали плохо действовать на нее с тех пор, как уехал отец. Простились дома. Да и вообще провожающих делегацию было мало. Неожиданно откуда-то сбоку подошел малоприметный человек лет пятидесяти пяти с темными глазами, остро выглядывающими из-под седых бровей. Широкий нос, крупное улыбчивое лицо выдавали истинного славянина.
— Клевцов? Здоро?во! — Он протянул шершавую руку, во второй он держал большой фибровый чемодан. — Идем!
В купе он снял пиджак, развязал галстук, с облегчением опустился на диван.
— Давай знакомиться. Волков Алексей Владимирович. — Голос у него был какой-то ржавый, отрывистый. — Значит, ко мне в переводчики? Я вот до семнадцатого в «Крестах» сидел и на Таганке, семь лет ссылки отвалял, политграмоту одолел, а языкам не выучился.
Из чемодана Алексей Владимирович достал бутылку нарзана, разлил по стаканам:
— Пей — не болей!
Поезд тронулся. Павел тоже переоделся, остался в пижаме и тапочках. Волков долго смотрел на него с непонятной улыбкой, потом вдруг спросил с той долей простодушной хитринки, которая звала к откровенности:
— Где сейчас твои Вольфштадты?
— Там же, где жили, — не успев удивиться, ответил Павел.
— Что ж не навестил их?
— Некогда было.
— Плохо, Клевцов, плохо! — Он отвернулся, с минуту глядел на бегущие в окне подмосковные леса. — Они же тебя поили-кормили, в люди вывели…
— Да я в отпуске не был какой год!
— А жениться успел? — не то с осуждением, не то с одобрением проговорил Волков.
— Вы что? Рентгеном меня просвечивали? — Павел сердито засопел: он не любил, чтобы кто-нибудь вмешивался в его личные дела.
— Ладно, я ведь по-свойски. Знаю, работал много.
— Время такое, война на носу, — буркнул Павел.
Он, конечно, не мог знать подробностей предшествующих событий. Пакт о ненападении между СССР и Германией Клевцов, как и многие военные, воспринял с недоумением и тревогой. В газетах сообщалось о советско-англо-французских переговорах, и вдруг приехавший в двадцатых числах августа 1939 года фашистский министр иностранных дел Риббентроп подписывает договор о ненападении…
— Ты прав. — Волков, угадав состояние Павла, стал серьезным. — Гитлер без единого выстрела захватил Австрию и Чехословакию. После Мюнхена Чемберлен похвастался: мол, как в футболе, защитил английские ворота и перенес войну на восток. Тоже мне, вратарь от дипломатии… На самом же деле он вместе с французом Даладье подвел мир к войне. Но с нами воевать фашисты тогда не решились. Говорили, будто Гитлер сам собирался приехать в Москву, если бы сорвалась миссия Риббентропа. А вот Польшу они растерзали. Потом напали на Францию, бомбят Англию…
Всю дорогу Павла не покидала внутренняя напряженность. Это была его первая поездка в чужой мир, где фабриканты и лавочники, банкиры и полицейские жили по своим законам, о которых он знал лишь по газетам и книгам. Притом ехал не просто к немцам, а к фашистам, к которым с юности питал ненависть за расправы с тельмановцами, за провокацию с поджогом рейхстага и подлое судилище над Георгием Димитровым, за нападение на республиканскую Испанию…
Пробежали густые белорусские леса. Началась Польша. Замелькали хуторки с крышами из соломы и дранки, городки, над которыми сизыми утесами возвышались костелы, узкие полоски полей со снопами убранной ржи, копешками картофельной ботвы. Кое-где чернели трубы — остатки сожженных в боях прошлого года домов, валялись разбитые пушечные лафеты и брички без колес, опрокинутые полуторки-«фордики». Там, где поезд останавливался, набирал воду и уголь, разрушений было больше. Для авиации это были первые цели, а уже потом война растекалась по другим сторонам. Развалины кирпичных строений, порыжевшие ребра вагонов, раскиданные взрывами рельсы тянулись до границы рейха.
В Берлин въезжали рано утром. Сеял мелкий холодный дождь. Сквозь мозглую пелену виднелись четырехэтажные серые дома, ряды заводских труб, застекленные крыши цехов. Потом пошли здания повыше. Поезд замедлил ход и вскоре подтащился к Силезскому вокзалу. Делегацию встретили работники советского посольства. Павел обратил внимание на то, что в привокзальной толчее больше было пассажиров-немцев в мышино-зеленой военной или полувоенной форме, словно все жили армейским лагерем.
В посольстве членам делегации выдали адреса квартир, продовольственные карточки, ознакомили с распорядком работы. Павел с Алексеем Владимировичем поселился в пансионе на площади Виктории- Луизы. Программа была напряженная: встречи с представителями фирм, поездки по заводам, подписание договоров на поставки того или иного оборудования, на что охотно шли немцы в обмен на русский марганец, нефть и зерно.
Задолго до часа пик, в ранние утренние часы, выходили Волков и Клевцов из своего жилища и неторопливым, прогулочным шагом направлялись к торгпредству на Лиценбургерштрассе. При свете ночных фонарей, которые зажигали, когда не было воздушной тревоги, дворники, подобно матросам на кораблях, размеренно драили швабрами гранитные плиты тротуаров, угольщики на тележках развозили мешки с брикетами, оставляя их у подвалов котельных, дамы в простеньких жакетках или пожилые мужчины в шляпах-тирольках выгуливали собак.
— Ты обратил внимание на умение немцев экономить на всем? — спрашивал Владимир Алексеевич. — Бутылочка, пакетик, консервная банка — все идет на переработку! Любой лавочник принимает вторсырье и тут же расплачивается… А у нас в пансионе: входишь в подъезд — загорается лампочка, едва поднимешься на второй этаж — первая тухнет, горит уже другая… А какая деловитость на заводах! Ни болтовни, ни перекуров, ни простоев…
Иногда Волков, отмечая немецкие достоинства, вдруг с болью в голосе произносил:
— И все это делается для войны. Теперь фашистским волкам нечего рядиться в овечью шкуру…
