бесполезно, - дядя Ося махнул на «все эти глупости» рукой и обучил меня карточным играм в «дурака» и «пъяницу», - что в некотором роде было печальным пророчеством его судьбы...
То есть запил он много, много позже; а вот дураком был уже сейчас. Даже я своим скудным аутичным умишком понимала: дядю надули. Мои пусть и впрямь недюжинные успехи в «освоении реальности», которыми он так гордился, вовсе не прибавили ему ни устойчивости, ни уважения: неблагодарные родственники щадили Осю, пока необходимость в нем была налицо, но с тех пор, как я пошла в школу, ими вновь овладел нездоровый скепсис. Все чаще в доме происходили бурные ссоры; десятая моя весна стала, пожалуй, их пиком; заводилой обычно была мама, нападавшая на родного брата с присущей ей грубостью и беспардонностью:
- Что ж ты такой лох? - кричала она (ужасно мерзким тоном - даже меня, ребенка, слегка коробило). - Приоденься! Выведи прыщи! - В ответ Оскар Ильич ворчливо огрызался: может, у кого-то и есть время для личной жизни и всяких там амурных похождений, а у него, между прочим, больной ребенок на руках... Какой ребенок?.. Да ваш, ваш несчастный ребенок, которого вы, умные физики-математики, спихнули на плечи дяди. Где бы он был сейчас, ваш ребенок, если б не глупый гуманитарий Оська?.. (Уже тогда у него появилась дурацкая привычка уничижительно говорить о себе в третьем лице). В какой дурке он пускал бы слюни?! Что, не знаете?..
Он врывался в гостиную, где я, сидя за большим, застеленным клеенчатой скатертью столом, прилежно делала уроки; он хватал мой портфель и начинал лихорадочно перетряхивать его в поисках школьного дневника. - Что, взяли?! - ликующе кричал он, тряся дневником так, словно ждал, что из того вот-вот посыплются пятерки (училась я и впрямь неплохо: врожденная гипермнезия - счастливая способность запоминать с одного беглого прочтения несколько страниц наизусть - всегда меня выручала!). На какое-то время в семье воцарялся мир, но потом все начиналось сызнова. Мама, еще в детстве изучившая нехитрый букварь братниных слабых мест, ухитрялась подбирать именно те нужные слова, что жалили особенно метко, - она уже не верила в мою болезнь; папа делал вид, что он тут не при чем, но по его двусмысленной улыбке было видно, на чьей он стороне. Униженный, опущенный, дядя шел ко мне - единственной, от кого не ждал подвоха, - и уныло предлагал «перекинуться в картишки».
Фатальное, патологическое невезение!.. Невероятно, но факт: даже в школе, обычной общеобразовательной школе, куда он устроился психологом на пол-ставки и где одиноких женщин было пруд-пруди, ему так и не удалось заарканить заветную прописку; он, правда, как-то проговорился, что ему строят глазки две «симпатяшки» - русачка и музычка, - но в первую давно и безнадежно был влюблен физрук, здоровенный лоб, а вторая, мать-одиночка, сама недавно приехала из Серпухова и снимала крохотную комнатушку в Южном Бутове, что Осю, естественно, не устраивало. Впрочем, возможно, он попросту выдумал все это, чтобы хоть чем-то умаслить сестру, которая мало того что сама с каждым днем все злее проезжалась по его «никчемным мужским данным» - которые вовсе таковыми не были! - но еще и мужа («этого малахольного Костика»!) подзуживала, - и каждое утро Оскар Ильич с трепетом ждал, что вот сегодня ему, наконец, укажут на дверь. Но почему-то все пока ограничивалось издевками, пусть порой и очень жестокими. Он, конечно, догадывался, почему. Все - и он сам в том числе - хорошо знали, что Юлечка, такой необычный, ранимый ребенок, до болезненности обожает дядю (папа, с мягкой иронией: «Осин хвостик!») и еще, чего доброго, не перенесет его внезапного исчезновения. Ладно уж, думали взрослые, подождем немного, пусть девочка еще немного подрастет, окрепнет...
А между тем как они ошибались! Я не только не была привязана к Оскару Ильичу (что уж там говорить о «болезненном обожании»!), - но, как ни стыдно мне теперь в этом признаваться - а, впрочем, мы с дядей квиты! - тайно, сладострастно, как могут только дети, желала ему всяческого зла! И, если не пакостила в открытую, то лишь потому, что - хоть и чувствовала инстинктивно, что в семейной иерархии дядя стоит куда ниже моей любимой игрушки, стеклянных голубых бус - побаивалась выводить из себя этого коварного лицемера, способного - он сам это доказал! - на любую подлость.
Когда я это поняла?.. Не в какой-то конкретный момент, нет. Ужасное открытие совершалось исподволь, постепенно. Как-то раз, помню, мы играли в «акулину», дядя несколько раз удачно смухлевал, подсунув мне пиковую даму из другой колоды с похожей «рубашкой», а, когда обман раскрылся, мне в голову пришла забавная мысль - и я, смеясь, сказала: оказывается, игральные карты так же трудно различать, как и людей, да и тех ведь можно объединить в колоду. Среди них тоже есть «дамы», «короли», «валеты», мелкотравчатая детвора и совсем старенькие «тузы»; четыре масти - брюнеты-пики, блондины- и седые- червы, шатены-трефы, рыжие-бубны, лысые… ну, лысые пусть будут джокерами. Например, папа - очкастый джокер, мама - трефовая дама, я - десятка-треф, дядю Осю еще помню рыженьким валетиком, но теперь, к тридцати годам, он стал натуральным бубновым королем; одноклассники, полные и худощавые, высокие и коренастые и все же трудноразличимые, это как бы набор из разных колод или будто кто-то смухлевал, вот как сейчас дядя… Но тот вдруг перебил меня, чтобы я, дескать, «не морозила ерунды», а шла бы лучше делать уроки, - и, покраснев пятнами, нервно смешал карты. То был совсем не его стиль, обычно он разговаривал со мной, как со взрослой, на равных. Я решила, что он, видимо, нездоров.
Но скоро это «нездоровье» вошло у него в привычку. Я - повторюсь, - училась неплохо, была в классе на хорошем счету, - и вот как-то раз Вере Николаевне, нашей географичке, пришло в голову пересадить меня к главному хулигану и оболтусу Боровкову, чтобы я на того «влияла». Увы, не успела я переехать, как выяснилось, что я - куда более циничная и опасная хулиганка, чем мой будущий подопечный… - Я сказала «к Боровкову», Свиридова!.. К Боровкову, а не к Иванову! К Боровкову, а не к Лепетухину!! К Боровкову, а не к Сивых!!! - и тд, и тп, и все это под гомерический хохот моих жестоких однокашников, чей ассортимент, увы, не успел исчерпаться прежде, чем разгневанная Вера дошла до кондиции - и с яростным воплем «Больная!!!» за шкирку перетащила меня к парте Боровкова - теперь уже не для его перевоспитания, но потому, что «идиотов лучше держать ближе друг к другу, в резервациях». Но, ясно видя гибель своей репутации, я, тем не менее, не понимала, в чем же провинилась (хихикающий в кулак Генка Боровков молчал, как партизан!), и, естественно, придя домой, поспешила выяснить это у дяди. Но, вместо того, чтобы толком объяснить, чем же я все-таки «больна» (а я и раньше слышала дома туманные разговоры о какой-то своей таинственной болезни, но, чувствуя себя прекрасно, не придавала им значения!), тот снова заявил, что я говорю глупости, после чего сам же по-идиотски сострил, уродливо переиначив пушкинскую строфу: «Дитя мое, ты не больна! Ты просто, просто - влюблена!» - чем довел меня до слез. Тогда к нему вернулось обычное миролюбие, и он, ласково погладив меня по голове, заявил: - Это раньше ты была больна, а теперь добрый дядя Ося тебя вылечил.
Он лгал! Еще неделю назад я сама слышала, как он своим тонким, плаксивым голосом описывает родителям нашу недавнюю поездку в Палеонтологический музей: как после долгого, мучительного ожидания подошел троллейбус, как он, Ося, юрко заняв два свободных места, закричал: «Юлечка, Юлечка!», - и как тяжело ему было наблюдать за «несчастной калекой» (это я!), что, широко раскрыв непонимающие глаза, ощупью пробирается по салону, глядя мимо «родного дяди», потом на него и снова мимо - слыша, как говорится, звон, да не зная, где он (а легко сказать: на дворе стоял март, и дядя Ося был одет в драповое пальто и добротную пыжиковую шапку «как у всех»)… Тут я вспомнила, как недавно он, заявив, что я должна «сближаться с коллективом», заставил меня взять в школу трехкилограммовый пакет «Мишки Косолапого», чтобы угостить ребят, - но гуманитарная акция получилась какой-то нелепой: мимо моей парты потекла нескончаемая круговая очередь потенциальных «друзей», прослышавших о бесплатной раздаче вкусностей, на каждом - синий форменный пиджачок и каждый уверяет, что его-де обделили, и уследить за этим, увы, невозможно, да, собственно, и незачем, и хочется только одного - чтобы запас конфет,
