Василий III

известны плохо, и мы можем ее отслеживать только по косвенным следам. Историк С. М. Каштанов увидел в подтверждении жалованной грамоты Троице-Сергиеву монастырю 1454 года, датируемом временем до 1486 года и сделанном от имени Василия Ивановича, свидетельство того, что «в 80-х годах за Василием были признаны какие-то суверенные великокняжеские права в отношении Костромы»[11]. Ученый утверждает, что к Василию перешли некоторые территории, ранее бывшие за старшим сыном Ивана III Иваном Ивановичем, и это было результатом «давления» на государя всея Руси его жены Софьи, начавшей борьбу за будущее вокняжение своего сына.

Понятно, что ребенок не мог сам выдавать никаких привилегий, это делалось от его имени. Но, возможно, исследователь прав в том, что происходила своеобразная «примерка» будущего удела Василия Ивановича — если такой ему придется выделять. Для вывода же о том, что мальчик с семи-восьми лет стал инструментом для политических интриг Ивана III и Софьи, на мой взгляд, у нас недостаточно данных. В 1480-е годы вопрос о наследнике престола еще остро не стоял, еще жив был государев первенец Иван Молодой, и вряд ли выдача привилегий монастырю от имени юного княжича Василия должна рассматриваться как знак подковерных политических игр.

Исследователи предполагают, что в октябре 1490 года одиннадцатилетний Василий получил какие-то формальные управленческие полномочия в Тверской земле. От его имени была выдана кормленая грамота на половину города Зубцова. Это, по мнению историка А. А. Зимина, может указывать на возвышение княжича (с Твери в свое время начинал и Иван Молодой, в 1485 году поставленный «на великом княжении на Тверском»)[12]. Однако оно длилось недолго. Уже в 1491–1492 годах Василий лишился Тверского княжения и получил в управление первоначально предназначавшиеся для него костромские территории. В 1493–1494 годах он, возможно, получил часть управленческих полномочий в отношении Ростова[13].

В летописи Василий как самостоятельное политическое лицо упоминается в октябре 1495 года, когда ему было 16 лет: во время поездки Ивана III в Великий Новгород он был оставлен с управленческими полномочиями на Москве «у великие княгини Софии… с меншею братьею». Зато Дмитрий-внук тогда же поехал в Новгород в свите своего деда. За 1490–1498 годы известно десять грамот, выданных от имени Василия и содержащих различные распоряжения юридического характера и льготы некоторым лицам и монастырям[14].

Расклад сил в последующие годы нам неясен, но, по-видимому, чаша весов продолжала клониться в пользу Дмитрия-внука. В окружении Василия решились на крайние меры — заговор, который был раскрыт в декабре 1497 года. Подоплека событий и роль в них самого княжича Василия устанавливаются не без затруднений. В так называемом «Отрывке летописи по Воскресенскому списку» 1500 года и Новгородском летописном своде 1539 года о них сказано так:

«В лето 7006 декабря положил опалу князь великий Иван Васильевич всеа Русии на сына своего, на князя Василия, и посади его за приставы на его же дворе того ради, что он, сведав от дьяка своего, от Федора Стромилова, то, что отец его, князь великий, хочет пожаловать великим княжением Владимирским и Московским внука своего, князя Дмитрия Ивановича»[15]. Летописец называет имена заговорщиков: Афанасий Аропчонок (Яропкин), Федор Стромилов, Поярок Руно, Владимир Гусев, Иван Палецкий-Хруль, Щевья Скрыбин-Стравин и другие дети боярские. Заговор успел приобрести реальные черты: его члены принесли на кресте клятву верности друг другу. Предполагалось, что Василий III воспользуется старинным правом отъезда и бежит в Великое княжество Литовское. В Воскресенской летописи об этих же событиях говорится более глухо: «…по дьявольскому наваждению и лихих людей совету наложил опалу князь великий Иван Васильевич на сына своего князя Василия да и на жену свою на великую княгиню Софью». 27 декабря по этому делу были казнены на льду Москвы-реки Владимир Елизарьевич Гусев, князь Иван Палецкий Хруль, Поярко Рунов, Щавий Травинов, Афанасий Еропкин и введенный дьяк Федор Стромилов[16].

Здесь надо остановиться на том, что такое отъезд, почему это считалось формой мятежа и почему в эпоху Ивана III это слово звучало как крамола и страшное обвинение. Феодальные отношения между господином (сюзереном) и вассалом, по принятой в науке западноевропейской терминологии, включали в себя оммаж и клятву верности (hominium, или hjma gium, и fidelitas) и акт инвеституры, то есть введения во владение пожалованным за службу имением. Оммаж являлся признанием себя человеком своего сеньора (homo), которое скреплялось торжественной клятвой (на Руси — крестоцелованием).

Особенностью данных отношений в период средневековья было то, что вассал мог официально сложить с себя клятву верности и оставить службу у сеньора, заранее предупредив его об этом. Такое отречение от оммажа называлось на Западе defi или desavue, на Руси ему точно соответствуют термин «отказ» или выражение: «отложить крестное целование». По справедливому замечанию Н. П. Павлова-Сильванского, «изменником считался только тот вассал, который оставлял своего сеньора, не заявив ему открыто о своем отречении от договора, о своем отказе (desavue). Вольность вассала, как и дружинника, состояла именно в этом праве открыто взять назад свою клятву верности»[17].

В литературе подобные действия обычно называют «правом отъезда». Так, по удачному выражению Б. А. Романова, нарушение феодальной верности вошло в политический быт[18]. В XIV–XV веках в договорные грамоты князей обязательно вводилась статья: «А боярам и слугам между нами вольным воля: кто поедет от нас к тебе… или от тебе к нам, нелюбья не держати»[19], то есть легитимизировалось право выбирать себе господина по своему разумению.

Право отъезда гарантировало личные права представителей феодалитета, но подрывало политические силы княжеств и земель: не было никаких гарантий, что в самый ответственный момент бояре и служилые люди не покинут своего господина и на совершенно законных основаниях не присоединятся к его врагам. Поэтому довольно рано начинаются попытки ограничения самовольства «отъездчиков». Одно из первых свидетельств этого — установление в 1368 году Новгородом Великим правила конфискации земель отъехавших бояр. К этому времени относятся и попытки князей запретить права перехода для служилых людей, получавших свои земли за обязанность пожизненной военной службы. Осуждению отъездчики подвергались и со стороны церкви, прямо связывающей поступки перебежчиков с изменой: «Если кто от своего князя отъедет, а достойную честь получил от него, то подобен Иуде, которого любил Господь, а он умыслил его продать князьям жидовским» (Поучение ко всем крестьянам, XIV–XV века)[20].

Во второй половине XV века, в условиях складывания единого Русского государства, ситуация меняется. Теперь отъезд от государя расценивается не в качестве обыденной перемены господина, но как измена. В связи с этим Иваном III вводится практика взимания с «отъездчиков» клятвы на верность верховному правителю. Одна из первых подобных присяг была взята 8 марта 1474 года с князя Данилы Дмитриевича Холмского, эмигрировавшего из Литвы на Русь.

Подобный документ назывался «укрепленой грамотой». В нем кратко излагалась история проступка (неудачная попытка эмиграции в соседнее государство), приносилась на кресте клятва никуда не отъезжать, служить государю и его наследникам до конца жизни («до своего живота»). Приносящий присягу обязывался сообщать обо всех услышанных им «помыслах» «добра» или «лиха» на великого князя. При нарушении он подвергался церковному проклятию и «казни» от светских властей. Поручителями, от имени которых возбуждалось принесение клятвы, выступали митрополит и освященный собор (собрание высших церковных иерархов страны).

Одновременно с укрепленой грамотой взималась поручная запись (она называлась «поручная кабала») с представителей аристократии, которые ручались своими деньгами, что их конфидент не сбежит. Например, за Д. Д. Холмского дали такие записи восемь человек. Их доверие было оценено в две тысячи рублей.

Таким образом, обвинение Василия в намерении отъезда грозило серьезными неприятностями. Для самих же отъездчиков в конце XV века данный акт не имел уже практического значения — на Руси было бы