Психология бытового шрифта

завидует! В цивилизованных странах очень плохо с БШ. Там давно выработан специальный, полупечатный, усредненный как общеевропейская валюта почерк, которому обучают детей чуть не с пеленок. Если в Лувре или Британском музее заглянуть через плечо детям, записывающим лекцию за учителем, увидишь те же кудрявые знаки, что и на грифельных досках с ценами в баре или зеленной. Даже стандартные (HOMELESS AND HUNGRY) «жалостные» картонки тамошних нищих исполнены с тем же мерзким профессионализмом и не сопоставимы ни по качеству исполнения, ни по драматизму содержания с русскими аналогами (илл. 55, 57). Нельзя без содрогания смотреть на парижские, мюнхенские или лондонские заборы, сплошь покрытые нечеловечески изящными граффити. Малограмотная уличная шпана послушно следует строгим, как прописи, канонам этого интернационального искусства (илл. 61). Спрей, пластичная кисть, широкий яркий маркер… Там больше не режут скамеек — больно трудоемко!

В одном я, пожалуй, соглашусь с Найжелом Рисом: в России, слава Богу, пока нет граффити в западном понимании этого слова. Мы до сих пор пишем на стенах почтенными дедовскими способами, возникшими еще до Рождества Христова. Похоже, что в наших людях жива генетическая память о финикийской азбуке, рунах и берестяных грамотах. Вот эта, Бог знает какого века, римская надгробная надпись мало чем отличается от неловких букв на могиле безвестного ленинградского большевика (илл. 47 и 48), а это признание, в спешке нацарапанное ключом на двери лифта в моей парадной, почти идентично рунической надписи, выбитой на граните в славянском пещерном храме дохристианской эпохи (илл. 50 и 51). По нашим дворам, помойкам и вещевым рынкам все еще цветут великолепные девственные экземпляры БШ, практически вымершие на Западе. Пышные лукавые заросли не заражены еще научно-техническими новшествами. Русские стенные надписи, в отличие от западных, не являются отдельным видом искусства. Их нельзя рассматривать в отрыве от базарных ценников, каракулей на столовских котлах и пометок на лабораторных пробирках. Наши заборные надписи — товар уникальный, как дактилоскопические отпечатки. Их изготовление — дело чрезвычайно интимное, произвольное и бескорыстное, ибо сам процесс для пишущего часто важнее конечного результата. Техногенная западная эстетика идет на нас войной, а нам нечего противопоставить ей кроме спасительной русской лени. Поэтому я использую любой подходящий повод, чтобы возвысить русское первородное убожество. Русский ум не пойдет на такое изощренное злодейство, как изобретение специального пластика для сортиров, на котором не оставляют следов ни фломастер, ни спрэй. Техническая оснащенность наших людей редко идет дальше шариковой ручки. (О, скольких совратила и она!) На улицах европейских городов никого не удивит автомобиль муниципальной службы «антиграффити», оснащенный набором скребков, тряпок и специальных растворителей (илл. 62). В России же в роли Высшего Судии выступают, как правило, атмосферные осадки и баба с ведром побелки.

Благодаря плотной информационной блокаде отечественный БШ десятилетиями существовал в условиях почти тепличных. Советский человек, которому нужно было, к примеру, написать объявление о профсоюзном собрании, приеме на работу или о пропаже собаки, брал за образец кумачовый лозунг в клубе, заголовок газеты «Гудок», магазинную вывеску, киноафишу или сурового дизайна этикетку на отечественном продукте питания (илл. 65–74). Изощренность же западных бытовых надписей, их многоцветие и пластика постоянно подпитывались хорошо развитой культурой рекламы и промышленного дизайна. Хлеб, пиво, ботинки — любой пустяк снабжен яркими, убедительно выполненными этикетками (илл. 63, 64). Где уж тут жить своим умом! Аутентичный западный БШ давно умер, а его наследство перекупил лукавый логотип

Правда, есть в моей коллекции и отрадные западные примеры. Вот этот бесхитростный образец был украден мною со свежеокрашенной двери на филфаке Лондонского университета, а это объявление о футбольном матче, написанное наивной рукой рыбака или булочника, было найдено в маленьком нормандском поселке Ипорт, где никто никогда не пишет на стенах, а последняя кража была зарегистрирована в 1956 году (илл. 75 и 76). На занесенной снегом бензоколонке в глухой английской провинции мне встретилось еще одно подобное объявление, причем и содержание его было вполне российским:

«ИЗВИНИТЕ, ТУАЛЕТ ЗАМЕРЗ». Завладеть этим шедевром не удалось.

БШ прекрасно чувствует себя в экстремальных условиях. Недаром он так популярен среди узников деспотических режимов, по понятным причинам стесненных в технических средствах. Любят БШ и стихийные демонстранты, изготовляющие во всех точках земного шара свои одинаково неопрятные, но решительные лозунги.

Особый интерес представляют те «пограничные» ситуации, когда в бытовых надписях вступают во взаимодействие разные алфавиты. Приведу несколько примеров:

— в начале 70-х, когда волна западной молодежной культуры 60-х докатилась наконец до России, среди школьников и студентов стал очень популярен самодельный рукописный шрифт, называвшийся «попсовым» или «дутым». Этими аморфными, налезающими друг на друга буквами с боковыми тенями («недобросовестной попыткой пролезть в следующее по классу измерение», как писал В. Набоков), подсмотренными на конвертах пластинок «RUBBER SOUL» и «YELLOW SUBMARINE» и кое-как трансформированными в кириллицу, украшались коробки от магнитофонных бобин, футболки и школьные стенгазеты (таким шрифтом я умудрилась однажды оформить стенд о вреде абортов — случайную халтуру для районной поликлиники). Характерно, что эти невинные надписи, где русские буквы как бы невзначай перемежались латинскими, подвергались серьезным гонениям со стороны «начальства», нутром чуявшего идеологическую диверсию (илл. 78);

— в Турции, где в 1924 году арабская вязь была непатриотично заменена латиницей (в которую все же проникли контрабандой кое-какие крючки и полумесяцы), память о прежней азбуке до сих пор жива в народе. Особенно отчетливо это проявляется в «бытовых» надписях, где «чужим» европейским буквам придаются характерные витиеватые восточные очертания (илл. 79, 80);

— художник Владимир Котляров (ТОЛСТЫЙ), живущий в Париже, создает произведения в стиле мэйл-арт, с мичуринским терпением прививая дичок отечественного лукавого письма к извилистому древу европейского граффити. Для этого ТОЛСТЫЙ использует не только самые передовые западные технологии: спрэи, штампы, цветные рельефные пасты с блестками, но порой и собственное тело (илл. 82);

— а вот так соединил кириллицу с латиницей неведомый петербургский школьник (илл. 81).

Столетиями русский человек самоутверждался при помощи БШ[10] . Грамотный повсеместно пользовался большим уважением, вне зависимости от красоты почерка. Еще А. С. Пушкин отмечал странное, до абсурда доходящее свойство русского характера воспринимать как Святое Писание все, что отображено буквами на бумаге. Что написано пером — не вырубишь топором! Ну а уж что вырублено топором…

Сегодня, в эпоху дикого самодеятельного капитализма, русский БШ переживает очередной период расцвета. Наши люди, еще не успевшие хлебнуть яда мировой культуры, пишут просто прекрасно! К сожалению, стабилизация русской экономики вкупе с ростом благосостояния и культурного уровня населения уже через несколько лет могут полностью уничтожить русский БШ. Осмеянный и оболганный, он исчезнет под напором пронырливых западных граффити — их первые, еще неловкие образцы уже появились в наших дворах (илл. 56). Утешает одно — в России слишком часто случаются разнообразные фатальные катаклизмы, а первая надпись, появляющаяся на еще не остывшем пепелище, сделана обычно девственным шрифтом. А еще БШ жив, покуда есть в России малые дети и все реже и реже встречающиеся малограмотные взрослые. Если ты, читатель, увидишь в руке у младенца баллончик с краской или маркировочный фломастер — отними и выброси прочь. Не дай засориться чистому источнику. И шариковую ручку отними — пусть ребенок пишет мелом. А сам — оглянись по сторонам, достань из кармана французский ключ или английскую булавку и потрудись — прославь русскую азбуку!