жизни Флоренс имело и какой-то особый смысл. Начнем с того, что она родилась в этот самый день — 4 августа. Затем, именно в этот день в 1899 году она отправилась вместе со своим дядей в кругосветное путешествие в обществе молодого человека по имени Джимми. А вот это уже никак не могло быть случайным совпадением. Поездка была задумана добряком дядей — предположительно сердечником — как особый подарок ко дню совершеннолетия племянницы. Ровно год спустя, 4 августа 1900-го, ни днем раньше, ни днем позже, она уступила — или оступилась, — во всяком случае, ее поступок определил всю ее, да и мою, дальнейшую жизнь. Как знать, возможно, в то утро она думала, что делает себе подарок ко дню рождения…
Наконец, 4 августа 1901 года — день нашей свадьбы. Именно в этот день с первым попутным ветром, точнее, штормом, из-за которого Флоренс надсадила себе сердце, мы отплыли в Европу. Как видите, она опять решила устроить себе подарок ко дню рождения, только на этот раз разбитой оказалась моя жизнь. По-моему, я еще ничего не рассказывал вам о моем семейном счастье? Ну, так слушайте.
Впервые я встретил Флоренс — кстати, об этом я уже говорил — на Фортингс-стрит у Стайвесантов.[47] С первой же минуты я поклялся — вот ведь упрямый слабохарактерный осел! — если не сделать ее моей, то, по крайней мере, на ней жениться. Меня ничто не связывало — у меня не было никакого дела. Просто болтался в Стэмфорде, снимал номер в мерзкой гостинице и целыми днями торчал на веранде дома сестер Хелбёрд. Ох, и невзлюбили меня эти старые девы, сестры Хелбёрд. Хорошо, мне помог в моих сердечных делах наш демократичный американский уклад: у Флоренс была своя гостиная. Она приглашала к себе кого хотела, поэтому я запросто входил в дом. Будьте уверены, я был тише воды ниже травы, но при этом настроен очень решительно — как цыпленок, который вознамерился во что бы то ни стало перейти дорогу перед носом у грозного автомобиля. Как сейчас помню: войду в нарядную комнатку к Флоренс, сниму шляпу, сяду и сижу.
Не я один, конечно, — у Флоренс были и другие кавалеры: молодые ушлые американцы, днем работавшие в Нью-Йорке, а вечера коротавшие в родном захолустье. Они выказывали не меньшую решительность, чем я, появляясь вечером у Флоренс. Справедливости ради должен сказать, что сестры Хелбёрд их тоже не жаловали…
Интересные старушки, право. Мне всегда казалось, что над ними тяготеет какой-то рок — родовое проклятие, как в старинных семействах. Такие благочинные, достойные, но почему-то убитые горем — нет-нет, да всплакнут. Поначалу мои шансы на успех были равны нулю. Не знаю, может, мне так казалось оттого, что наши встречи почти всегда происходили днем, в самую жару, когда вокруг ни ветерка и пыль стоит столбом, высотой с длиннющие остролистые вязы. Согласитесь, победам на сердечном фронте больше пристали сумерки, а не июльское пекло в одном из центральных штатов — можно ли думать о близости, когда сидишь, как в бане, покрытый испариной и боишься пошевелиться? Не до поцелуев, знаете ли. Тем не менее за две недели нашего знакомства у меня составилось очень ясное представление о житейских запросах Флоренс. И что очень важно — я понял, что могу эти запросы удовлетворить…
Она мечтала выйти замуж за господина с достатком, не обремененного службой; ее голубой мечтой было жить в Европе. Она грезила, что ее супруг будет говорить с английским акцентом, а ежегодная сумма дивидендов от недвижимости будет составлять не меньше пятидесяти тысяч долларов, но при этом у него не должно быть ни малейшего желания увеличивать свой доход.
И еще — она дала мне понять, что физическая сторона брака мало ее волнует. Знаете, американцы смотрят на такие отношения довольно просто.
Этими подробностями она мило уснащала ни на минуту не пересыхавший поток светской болтовни. То одно обронит, то другое, болтая о Венеции, видах с Риалто.[48] То вдруг задумается, захваченная воспоминаниями о Бэлморалском замке,[49] и с просветленной улыбкой скажет, что для нее идеальный муж — это тот, кто возьмется представить ее ко двору ее Королевского Величества. Видно, Великобритания поразила ее воображение — они ездили туда втроем на два месяца, причем большую часть времени провели, путешествуя из Стрэтфорда в Стрэтпеффер, а одну неделю жили под Ледбери, платя полный пансион одной почтенной, обедневшей и очень респектабельной семье по фамилии Бэгшо. Они были бы не прочь задержаться там подольше, еще на пару месяцев — уж очень покойно им там жилось, но непредвиденные осложнения у дяди на фабрике заставили их спешно вернуться в Стэмфорд. Джимми — молодой человек, сопровождавший их еще в кругосветном плавании, — остался в Европе, чтобы пополнить свой культурный багаж Он весьма в этом преуспел: позднее мы не раз прибегали к его услугам…
В общем мне стало ясно — ошибки тут не могло быть: Флоренс холодно и твердо решила связать свою судьбу только с тем человеком, который сможет обеспечить ее жизнь в Европе. Видно, короткое знакомство с английским бытом не давало ей покоя. После свадьбы она задумала год провести в Париже, а потом убедить своего будущего мужа приобрести старинное поместье — настоящее, без подделки — по соседству с Фордингбриджем, откуда, собственно, и вел свое начало род Хелбёрдов. Под этим предлогом она собиралась занять подобающее ей место в рядах потомственной английской сельской аристократии. Так она решила.
Обдумывая все эти подробности, я чувствовал, что ситуация складывается в мою пользу — из всех стэмфордских ухажеров Флоренс, казалось мне, никто, кроме меня, не смог бы заплатить по счету: слишком высоки были ставки. Немногие из них были столь же состоятельными, как я, а те, кто и обладал достатком, едва ли согласились бы променять блаженства Уолл-стрит пусть даже на очень продолжительное знакомство с Флоренс В июле, однако, все тянулось по-прежнему. И только 1 августа Флоренс объявила своим тетушкам, что собирается выйти за меня замуж.
Мне она ничего не сказала, но слух определенно прошел, поскольку в тот день, после обеда, старшая мисс Флоренс Хелбёрд, остановив меня у двери в гостиную своей племянницы, пригласила пройти на их половину — я видел, что она была очень взволнована. Знали бы вы, через какую жуткую пытку я прошел: мы сидели на стульях с тонкими изогнутыми ножками, в гостиной, обставленной на старый манер, в колониальном стиле, — по стенам висели вырезанные силуэты, миниатюры, портрет генерала Брэддока,[50] и повсюду чувствовал сильный запах лаванды. Бедные старые девы намучились не меньше моего — не могли выдавить из себя ни одного внятного слова. Разве что руки не заламывали — все хотели дознаться, учитываю ли я разницу темпераментов моего и Флоренс. Не поверите — они проявляли почти материнскую заботу, стараясь выяснить, насколько соответствует беззаботный гений Флоренс моим добродетелям солидного и серьезного человека.
Ибо таким они меня отныне считали — солидным и серьезным. Возможно, из-за того, что как-то в разговоре я обронил, что ставлю генерала Брэддока выше генерала Джорджа Вашингтона. И это их пленило — ведь во Время войны за независимость Хелбёрды были на стороне побежденных, почти все потеряли и оказались мишенью для нападок. Сестры не могли простить такой несправедливости.
Но несмотря на чувство симпатии ко мне, мысль о нашем с Флоренс отъезде в Европу приводила их в ужас. Они буквально зарыдали, услышав, какую участь уготовил я для их племянницы. В их глазах Европа была помойкой, средоточием зла, распущенности. Они полагали, что их исторической родиной, как и другими странами, правят христиане, забывшие Бога. В общем, возражениям и причитаниям их не было конца. Брак для них священен — вот что мне дали понять. Правда, ни та, ни другая не решились произнести слово «священен». Зато почти проговорились насчет легкомысленных поступков Флоренс в девичестве — правда, сказано об этом было вскользь, обиняками.
Помню, тут я встал и объявил: «Мне все равно. Пусть бы даже Флоренс ограбила банк — мы все равно поженимся, и я увезу ее в Европу».
При этих словах мисс Эмили зарыдала и упала в обморок, а ее сестра, вместо того чтобы помочь ей, бросилась ко мне на шею, умоляя:
«Джон, ради Христа, не делайте этого. Вы потом пожалеете. Ведь вы достойный молодой человек». Я выскочил вон из комнаты, чтобы позвать на помощь Флоренс, — ее тетушка по-прежнему лежала без чувств, — и последнее, что я услышал, выбегая, были слова мисс Флоренс-старшей:
«Простите, Джон, мы не все вам рассказали. Поймите, она — единственная дочь нашей дорогой покойной сестры».
Увидев меня в дверях, Флоренс, бледная как мел, весело закричала: «Ну что, нажаловались на меня старые клячи?!» Я отмахнулся и увлек ее за собой обратно в гостиную к ее тетушкам — надо было что-то делать: очень уж разнервничались старушки. Кстати, я начисто забыл о «старых клячах» — вспомнил
