Оксфорда и Королевского музыкального колледжа. Когда он написал самую знаменитую свою вещь, Джорджу Сейнгону Кэю Баттеруорту, если воспользоваться его звучным полным именем, было двадцать девять лет. Едва началась война, он тут же ушел на нее добровольцем. И почти сразу после того, как оказался на фронте, был награжден за храбрость, а следом убит на Сомме. «Военный крест» свой он получил посмертно. Век невинности кончился. Ладно, пошли в 1915-й.
Что до контекста, с ним все ясно, главное — война. В прошлом году произошли сражения при Менаре, Монсе, Таннебурге, Марне и первое Ипрское. В этом году опять-таки Ипрское, четыре при Изонцо, высадка в Галлиполи, первый налет цеппелинов на Лондон и атака подводных лодок на Гавр. Поддерживать людей в здравом уме и состоянии занятости помогали фильмы вроде «Ягненка» Дугласа Фербенкса, «Бродяги» Чарли Чаплина и даже «Рождения нации» Д. У. Гриффита. Внес свой вклад и Айвор Новелло, сочинивший песню «Пусть в доме не гаснет огонь», а главными книгами 15-го стали «Тридцать девять ступеней» Джона Бьюкэна и «Бремя страстей человеческих» Сомерсета Моэма. Живопись: Рауль Дюфи пишет «Посвящение Моцарту», Шагал — «День рождения», Марсель Дюшан создает первые полотна, принадлежащие к направлению, которое станут называть «Дада». Собственно, чтобы на минутку отвлечься,
[Редактор, внимание, надвигается шутка: ]
…мне всегда представлялось, что…
[Да, точно, шутка на подходе]
…если б я стал живописцем…
[слушайте, слушайте…]
…я походил бы на Дюшана…
[утрачивая скорость]
…потому что… потому что…
[замедленно, как в кинематографе]
…потому что… МОЕ ИСКУССТВО ОТНОСИТСЯ К ДАДА!
[и тут она расплакалась]
Извините, мне уже гораздо лучше. Хотя вот еще, последнее, о 1915-м. Вернее, два последних факта. Во-первых, Эйнштейн публикует свою общую теорию относительности. Это уже не милая штучка наподобие Е = mс2. Тут он закручивает, если так можно выразиться, целую концепцию пространства- времени. Позвольте я вам сейчас кратенько все объясню — без подготовки, начерно, — понимаете, в общем и целом, он говорит, что его (пространства-времени то есть) геометрические свойства должны восприниматься как видоизмененные локальным присутствием тела… ОБЛАДАЮЩЕГО МАССОЙ. Так? И что орбита вращающейся вокруг Солнца планеты, наблюдаемая в трехмерном пространстве, образуется из ее естественной траектории в видоизмененном времени (очевиднейшая вещь!), а потому нет никакой нужды — НУЖДЫ НИКАКОЙ НЕТ — вводить понятие тяготения. Э-э, ну вот, как Ньютон. Со стороны Солнца. Которое на планету действует. Довольно просто, согласны? Почитайте книжку «Эйнштейн для болванов». Она, ей-ей, стоит каждого пенни, которое вы на нее потратите.
Да, а во-вторых, еще одна большая сенсация 1915-го — имеющая к этой книге несколько более прямое отношение — исходит из Финляндии. Там пытается одолеть творческий кризис пятидесятилетний Сибелиус. Война приостановила его разъезды — он совершал турне по Европе и Америке, — да, похоже, и сочинительство тоже. Ну, отчасти. В конечном счете он написал за всю Первую мировую только одну вещь. Зато какую!
Люди, которым нравится клеить ярлыки, говорят о ней «его Героическая». (Я уже задавал в этой книге вопрос: почему каждый непременно должен сочинять свою Героическую? Кстати, хорошо, что вспомнил, надо бы и мою собственную сочинить.) Последняя ее часть просто величественна. Простите, если я вдруг заговорю по-провинциальному, но от нее аж оторопь берет. Вроде как, типа того, что… ну, вы меня поняли — оторопь. Не только от неуследимой мелодии, но и от самого финала. Этакий «Станиславский» финал, головокружительный настолько, что у меня перебивает дыхание и я, слушая ее в несчетный раз, все равно шепчу: «Не верю!» Об этом финале было сказано: «Тор ударяет молотом». И не один вполне почтенный дирижер говорил о нем также: «Тут охренительно трудно добиться, чтобы все музыканты играли ансамблем», впрочем, в эту тему мы лучше углубляться не станем. В целом симфония эта решительно, неколебимо, несгибаемо, непреклонно и неукротимо прекрасна, в самом лучшем смысле последнего слова.
Но куда ж нам плыть из 1915-го? Что ж, наиболее очевидным пунктом назначения представляется 1916-й. Заявляю и от заявления этого не отступлюсь, что лучшего начала, чем Парри, нам здесь не найти.
Думаю, правильно будет сказать, что сэр Хьюберт Парри стал большой сенсацией 1916 года, если, конечно, не брать в счет «Чу-Чин-Чоу»[*], чего, по моему мнению, делать не следует. Парри, оксфордский профессор музыки, представил публике сочинение, которое не очень справедливо считают его «единственной удачей», — «Иерусалим». Я это вот к чему: что, разве все уже забыли о его музыке к «Гипатии» Олигви? Ну, честно говоря, да, забыли. Несмотря на то что наш Хьюберт оставил внушительное количество песен, кантат и даже симфоний, ныне его, похоже, оценивают лишь по «Иерусалиму» да нечастым концертным исполнениям хоровых сочинений вроде «Я был доволен» или «Благословенная пара сирен». Правда, «Господь, Отец человеков» по воскресеньям все еще ноют, однако множество людей и понятия не имеет о том, что гимн этот написан им. Стыд и позор, с этим что-то нужно делать, и ПРЯМО СЕЙЧАС.
Ладно, может быть, немного позже.
Простите. Такова жизнь. Ну нет у меня времени на то, чтобы сидеть и печалиться о сельском джентльмене Викторианской эпохи. А кроме того, пройдет всего пара годков — до 1918-го, если точно, — и кампания «Избирательное право женщинам» придаст старику «Иерусалиму» новый блеск. Чему вряд ли стоит удивляться, поскольку одной из самых приметных в этой кампании дам была миссис Парри. И спустя еще несколько десятков лет каждый «Женский институт» страны будет использовать «Иерусалим» как музыкальный боевой клич, стараясь привлечь внимание публики к своим глянцевым календарям и лекциям о приготовлении брокколи.
Однако вернемся к войне, уследить за которой становится все труднее. Состоялись сражения под Верденом, на Сомме и — снова и снова — при Изонцо. Война идет себе и идет, а следом за ней поспешают первые теоретические представления относительно «военного невроза», сформулированные Ф. У. Моттом. Другие события: Джеймс Джойс опубликовал наполовину автобиографический «Портрет художника в юности», дадаизм уже выглядит КОЛОССОМ — особенно в Цюрихе, — а джаз вырвался из пределов Нового Орлеана и завоевывает США. Добавьте ко всему этому рождение Иегуди Менухина. Рассказывают, что, когда доктор хлопнул его по попке, он не заплакал, а попросил сыграть ему ноту ля.
Теперь уже 1917-й, и нам пора приглядеться к двадцатишестилетнему, сильно смахивающему на карася композитору. Э-э, с сигарой во рту. Нет, правда же, святой истинный крест! Вот, посмотрите на картинку.
Говорят, он каждые три с половиной секунды забывал музыку, которую только что сочинил. O (Ладно, это как раз неправда.) Зовут его Сергей Прокофьев, в этом 1917 году он создает первую свою большую симфонию, обманчиво названную «Классической». Эта изящно написанная вещь, несмотря на некоторую ее раздумчивость, оказалась музыкой революции — Октябрьской, если быть точным. На самом-то деле, если быть еще более точным, Октябрьская революция произошла в ноябре, 7-го, если быть совсем уже точным, числа. Причина, по которой ее называют Октябрьской, состоит в том, что по старому русскому календарю было все еще 26 октября. (Надеюсь, вам все понятно?)
Чем еще знаменателен год революции? Война, разумеется, так и бушует, теперь в общую свалку влезли и США. Пока члены английской королевской семьи отказывались от своих немецких имен, сражения при Пассхенделе и Камбре собирали страшную дань, и этот самый Камбре стало очень трудно совмещать в
