погонщики запряженных волами телег, женщины в ярких, словно крылья бабочек, нарядах, несшие к реке корзины с бельем, старики, сидевшие в теньке, — все громко приветствовали нас, когда мы проезжали мимо. Понемногу вслед за нами увязались ребятишки. Чем дальше углублялись мы в деревню, тем внушительней становилась наша свита из проказливых сорванцов, которые радостно пропускали мимо ушей призывы Муштак-хана уважать достоинство сагиба.
Мы направили коней к деревенской площади, и тотчас в ноздри мне ударила смесь навязчивых запахов: пыли, пряного жаркого, коровьего навоза и прочих неповторимых ароматов Индии.
Нас с почтительным видом поджидали несколько человек. Когда мы спешились, один из них вышел вперед и совершил намасте.[60]
— Наконец — то, Роуэн-сагиб, я имею честь приветствовать тебя в Катарачи. Мое имя Гокул, я здешний староста и землевладелец.
Я ответил на приветствие Гокула и передал ему добрые пожелания от Барра-Тэйлора. Меня проворно познакомили со всеми прочими — разношерстной компанией, составлявшей совет деревни. Через несколько минут мы уже сидели и, попивая сладкий горячий чай, беседовали о насущных делах деревни и всего округа. Трое обосновались чуть поодаль: два брамина, которым законы касты запрещали тесное общение с не исповедующими индуизм, и Муштак-хан, движимый не столько нелюбовью к неверным, сколько обычной для старого воина бдительностью.
Вдруг наши гостеприимные хозяева разом смолкли и один за другим, склоняя при этом головы, поднялись на ноги. За спиной у меня прозвучал сухой старческий голос:
— Довольно, Гокул, потчевать нашего гостя обыденными разговорами. Могу поклясться, Роуэн-сагиб изо дня в день выслушивает подобные речи, а кому интересно толковать о землепашестве, кроме самих землепашцев? Как бы то ни было, я полагаю, что сагибу посоветовали проделать путь сюда для того, чтобы встретиться со мной.
Я тоже встал и, повернувшись, оказался лицом к лицу с обладателем голоса. При одном только взгляде на пришельца у меня перехватило дух, словно меня на мгновение окунули в ванну с ледяной водой. Адитья оказался невысок ростом и, что обыкновенно для подвижников, необычайно худ. Он был облачен в белое одеяние, поверх которого ниспадали волнами длинные белоснежно-седые волосы и такая же борода. Меня, однако, более всего заворожили гипнотический взгляд темных, глубоко посаженных глаз и ощущение неописуемой мощи, которая исходила от этого человека.
Помимо воли я склонил голову и, сомкнув ладони, совершил намасте святому подвижнику. Поступок такой удивил меня самого, ведь, по правилам этикета, Адитья должен был первым приветствовать меня. Удивление мое усилилось, когда краем глаза я заметил, что Муштак-хан также поклонился и сделал салам.
Риши накрыл мои ладони своими:
— Ступай со мной, сын мой, пойдем в мое жилище и поговорим.
С этими словами он повернулся, и я без единого слова последовал за ним. И вновь меня поразило поведение Муштак-хана. Вместо того чтобы, как обычно, следовать на приличном расстоянии за мной, старый воин вернулся на место и продолжил пить чай.
Жилище риши, как и следовало ожидать, оказалось невелико и скромно. Мне пришлось согнуться, чтобы через небольшой проем войти в единственную комнату, тускло освещенную огоньками фитилей, плававших в чашках с маслом. Тут и там на полу были расставлены бронзовые чеканные курильницы, в которых дымились палочки благовоний, наполняя помещение густым приторным ароматом. К нему примешивался иной, едва различимый запах, который я не сумел распознать. Возможно, то был запах старости.
Жилище было обставлено весьма скудно. В разных концах комнаты располагались две койки, укрытые тонкими одеялами, посредине — низкий столик, окруженный табуретами, а у задней стены виднелась небольшая печь, возле которой стояли несколько глиняных горшков. В нишах глинобитных стен были расставлены статуэтки различных божеств.
И еще в комнате была женщина, которая, едва мы вошли, поднялась и стояла, опустив глаза. Подобно Адитье, она была одета в белое, однако же облачением ей служило не привычное сари. То была бурка, закрывающая все тело одежда, какую носят обычно мусульманки. Чужому взгляду оставались открыты только ее глаза, кисти рук и ступни ног.
— Роуэн-сагиб, — сказал риши, — добро пожаловать под мой кров. Это — Чандира, моя жена. — И, обратившись к женщине, добавил: — Чандира, принеси нашему гостю чаю со специями.
Та направилась к печи, дабы заняться приготовлением чая, а риши, прежде указав мне жестом на табурет, уселся в позе лотоса на одной из коек. И закрыл глаза, недвусмысленно давая понять, что нам лучше воздержаться от разговоров, покуда не будут соблюдены все требования этикета.
Я воспользовался этим случаем, чтобы пристальней рассмотреть жилище хозяина. Адитья мало походил на подвижников, каких мне доводилось встречать. В индуизме имеются — не считая браминов — две разновидности святых подвижников: риши, которые могут жениться, если пожелают, и садху, дающие обет безбрачия.
Когда речь заходит о святых подвижниках индуизма, большинство людей представляет себе садху. Те ведут скитальческий образ жизни, путешествуют нагими или почти нагими, и тела их присыпаны пеплом и пылью. Многие садху умерщвляют плоть во имя многочисленных индуистских богов, однако и риши порой, дабы показать высокую степень духовности, с небрежением относятся к своему бренному телу.
Адитья же выглядел опрятно и на первый взгляд казался вполне обычным человеком, если не считать аскетической худобы. Он, безусловно, был стар, но все же я сомневался, чтобы ему сравнялось две с лишним сотни лет.
Погруженный в размышления, я вздрогнул, когда рядом со мной вдруг возникла жена Адитьи. Она поставила на столик чай и блюдо с ломтиками фруктов. В ноздри мне ударил густой мускусный аромат духов, которыми эта женщина, похоже, окатила себя с головы до ног. Сам по себе запах был довольно приятный, однако чересчур уж приторный. Я поблагодарил, стараясь при этом не глядеть на хозяйку слишком пристально, поскольку понимал, что такое внимание может показаться неприличным. Все же я успел разглядеть, что у нее красивые глаза и изящные руки. Затем женщина отошла в угол и безмолвно присела на корточки на земляном полу.
Внезапно Адитья открыл глаза, и его пронизывающий взгляд встретился с моим. Мгновение спустя глаза его словно подернулись дымкой, и он гостеприимным жестом предложил мне приступить к угощению.
Пара глотков чая отчасти смягчила владевшее мной напряжение, и я не сумел сдержать любопытства.
— Адитья-сагиб, — начал я, — твоя жена — мусульманка?
Подобные смешанные браки, хотя и были редкостью, все же иногда случались.
— Мусульманка? — переспросил он, искоса глянув на женщину. — Нет, Чандира не мусульманка. — Адитья улыбнулся. — Ты не женат, Роуэн-сагиб. — То был не вопрос, а утверждение.
— Да, я холост. — Риши все так же смотрел на меня в упор, и я отчего-то почувствовал потребность объясниться. — В нашем обществе не принято, чтобы молодой человек вступал в брак в самом начале жизненного пути. Мы считаем, что он прежде должен прочно встать на ноги.
— Странно, очень странно. — Адитья выбрал ломтик апельсина и принялся его жевать. — Юношам твоего народа доверяются необыкновенно важные, необыкновенно ответственные посты, дабы вы могли утолить порывы духа, но притом именно в это время наивысшего расцвета всех сил от вас требуют смирить куда более естественные порывы плоти. Скажи, Роуэн-сагиб, неужели не досаждает тебе неутоляемый зов твоих чресл? Неужели не мечтаешь ты о том, чтобы долгими ночами тешило тебя нежное нагое тело любящей и покорной женщины?
Мне припомнились соблазнительные сцены, изображенные на фризах лесного храма Притхиви, и я ощутил, как приливает к лицу жар. Хвала Богу, что в хижине было темно; хвала Богу, что риши не мог увидеть моего смущения.
— Прошу прощения, риши-сагиб, но у нас не принято говорить об этом, — пробормотал я уклончиво, всей душой желая, чтобы собеседник сменил тему.
Подвижник разразился скрипучим, довольно неприятным смехом.
