есть, ни спать, совсем ничего.
- А что ты хочешь? - словно прочитав мои мысли, спокойно спрашивает Люпин и немного ослабляет удерживающие меня объятия.
- Ремус, - я пронзительно заглядываю в светлые глаза и произношу одними губами, - я хочу умереть.
Он гладит меня по голове и отвечает:
- Все мы когда-то умрём. Но не сегодня, Гарри.
И, как ни странно, я с ним соглашаюсь. Отыскиваю взглядом бледного Сириуса, ловлю его вымученную улыбку, словно уверявшую меня, что с ним всё в порядке. Перехватываю внимательный взгляд Снейпа, которым он награждает меня в перерыве между разговором с Министерским работником. Молча киваю вновь подошедшему Дамблдору, без возражений берусь за его руку, и мы аппарируем в Хогвартс.
Глава 12
- Скажи мне, Ремус, как ты справляешься?
Я срываю небольшой цветок, ещё не успевший закрыться с первыми лучами солнца. Самый простой луноцвет. Он растёт у стен Хогвартса и цветёт, насколько мне известно, с середины лета и до первых заморозков. Небольшие белые фонарики, которые раскрываются ночью и источают приятный аромат.
- С чем? - тихо спрашивает Люпин, подпирая подбородок кулаком.
- Со знанием того, что моих родителей больше нет в живых, - также тихо отвечаю я, вертя луноцвет между большим и указательным пальцем.
Ремус отвечает не сразу. Он долго и внимательно наблюдает за тем, как медленно поднимается солнечный диск из-за горизонта, и тёмно-синее небо постепенно окрашивается в оранжевый цвет.
Мы сидим на лужайке у восточных стен замка. Почти каждое утро вместе встречаем рассвет: я из-за того, что страдаю бессонницей, а Люпин… даже не знаю, почему. Всякий раз, когда я, безрезультатно провалявшись в постели, в пятом часу прихожу сюда, он уже ждёт меня. По какой-то причине я не удивляюсь этому факту. Просто принимаю, как должное. Без слов благодарен за его присутствие, за то, что мы можем сидеть и молча наблюдать, как начинается новый день, и это молчание совсем не в тягость. Реже мы разговариваем, и то - о незначительных вещах, скорее всего потому, что все мои мысли заняты только одним: смертью родителей.
Я не могу поверить до конца в то, что их больше нет. Где-то в подсознании мне кажется, что они уехали куда-то очень далеко и почему-то не взяли меня с собой. Иногда я даже начинаю в это верить. До тех пор, пока не задумываюсь над абсурдностью выдумки собственного разума, который в последнее время не видит нужным считаться со мной.
И тогда всё тот же беспощадный разум услужливо подсовывает картины воспоминаний: взгляд мамы, пылающий дом на площади Гриммо, похоронная церемония в Годриковой впадине. Последнее я помню какими-то урывками. В то утро я как будто выпал из реальности. Жуткий холод, такой, что у меня зуб на зуб не попадал, хоть и светило солнце, которое я по какой-то причине ненавидел. Кто-то, вроде как Люпин, сунул мне в руки флягу с требованием выпить, я несколько удивился, но всё же сделал один большой глоток. Не знаю, что за гадость там была, но вкуса никакого, лишь жуткое обжигающее чувство, от которого из глаз потекли слёзы, но стало теплей и несколько притупилось восприятие. Да-да, это точно был Ремус, в столь непривычной для него чёрной мантии, какой-то весь взлохмаченный и уставший. Потом бесконечная прямая дорога до кладбища, люди, чьих лиц я не запомнил, тихие всхлипы Молли Уизли, и гнетущая тишина, нарушаемая лишь нестройным шорохом подошв о гравий да мерным скрипом колёс катафалков.
Дальше - два закрытых гроба, мрачным пятном выделяющихся на фоне бесстыже-зелёного газона, глубоко вырытая квадратная яма, в которую я впился неподвижным взглядом, и чьё-то присутствие рядом со мной. То был не профессор Люпин, а кто-то другой, и я совсем не могу вспомнить, чьё именно плечо, укрытое мантией, было сбоку, совсем рядом со мной, ведь абсолютно все были в чёрном. Этот человек изредка сжимал мой локоть, причём точно в те моменты, когда я незаметно для самого себя закрывал глаза и отрешался от всего происходящего, едва находя в себе силы стоять ровно и не падать от ватного чувства в ногах. Этим самым он возвращал меня в страшную реальность. Я не понимал, зачем ему это надо, а главное - зачем это надо мне, раз я был не против такого обращения.
А потом я полностью проигнорировал ещё одно настойчивое прикосновение, потому что не в моих силах было видеть то, что происходило дальше. Всё то же плечо было так близко, и я осторожно прислонился к нему виском, потому что человек был явно выше меня. Плечо едва ощутимо дёрнулось, и в следующее мгновение мягкие пальцы коснулись моей ладони, и я вцепился в них, как утопающий в спасательный круг.
Только после того, как всё стихло, я медленно поднял отяжелевшие веки и взглянул на лужайку, поросшую ровно состриженной травой, словно так всегда и было, и на прямоугольный гладкий камень, на котором высечены два имени. Неожиданно вспомнил про цветы в другой руке, две белых розы, спохватился и опустил их на газон. Когда я распрямился, того человека уже не было рядом - люди медленно возвращались по аллее.
Это - самый ужасный кошмар в жизни, кошмар наяву, который никогда не забудется. Он только глубже засядет в моём мозгу, вылезая и напоминая о себе в моменты плохого настроения, когда никого не окажется рядом, и я смогу дать волю своим эмоциям.
Я будто повзрослел разом лет на пять. Да, мне всё так же семнадцать лет, но внутренне я ощущаю себя гораздо старше. Что-то тонкое, хрупкое и ранимое сломалось во мне, а на этом месте вырос более крепкий, надёжный стержень. Тот, что помогает держаться, абстрагироваться от порой невыносимого знания. Лишь маленькая трещинка на нём, вроде такая незначительная, но болезненно напоминающая о себе, не даёт покоя. Периодически она затягивается, заживает уродливым рубцом, хоть отголоски боли и сожаления не покидают меня, но иногда прорывается, как случайно задетая и вновь разодранная рана. Тогда мне нечем дышать, а перед невидящим взором так и мелькают жуткие картины, в ушах звучит скрип колёс о гравий, и всё тот же невыносимый холод сковывает мышцы в спазме.
Я встряхиваю головой, усилием воли отгоняя от себя нахлынувшие воспоминания. Глаза жжёт от невыплаканных слёз, я снимаю очки, положив их на колени, долго тру глаза, пока неприятное чувство не проходит. Затем склоняю голову к подставленной ладони и задумчиво разглядываю профессора, отмечая ввалившиеся щёки и потемневшие веки. Лунный цикл подходит к концу, и через несколько дней Люпину придётся несладко.
- Ты так и не ответил на мой вопрос, - напоминаю я, покосившись на лежавший у моих ног сорванный цветок луноцвета. Даже не могу припомнить момент, когда я уронил его.
- Я не знаю, что тебе сказать, - Ремус поворачивает голову в мою сторону. - У меня нет какого-то чётко выверенного шаблона, по которому я живу, стараясь справиться с болью. Наверное, меня больше волнует состояние другого человека, нежели собственное…
Я понимаю, что речь идёт обо мне. Шумно выдохнув, я запускаю все десять пальцев в волосы, медленно проводя ладонями по голове.
- Я ни в коем случае тебя не жалею, - профессор правильно истолковывает мой упрекающий взгляд и подсаживается ближе. - Пойми, Гарри. Ты - единственное, что осталось у меня и Сириуса после смерти Лили и Джеймса, их сын, и мы обязаны беречь тебя вовсе не для исполнения Пророчества, а просто потому, что мы - самые близкие друг другу люди.
Я внимательно смотрю на Люпина и словно слышу недавние слова крёстного, которые он сказал мне в тот роковой вечер. Что все мы - одна семья.
- Ты прав…
- Поэтому мы и должны держаться друг за друга.
Я медленно киваю, остановив взгляд на закрывающихся луноцветах. Вдруг Ремус мягко обнимает меня за плечи и, гладя по затылку, выдыхает куда-то в макушку:
- Эй, не проваливайся в эти страшные воспоминания. Не дай им завладеть тобой.
Я изумлённо выгибаю брови, но тут же ловлю себя на том, что в самом деле погрузился в свои мысли, крутящиеся преимущественно вокруг похорон.
- Спасибо, - благодарно шепчу я, прижавшись щекой к плечу профессора.
Яркий солнечный свет заливает спускающийся к озеру лес, отражается в окнах высоких башен величественного замка и путается в волосах мужчины, которые щекочут мой нос. Я фыркаю и тру его
