я упрекнул себя за то, что так редко проношу ей цветы, которые она так любит'.
Другая цепь ассоциаций ведет Фрейда от цветка к совершенно иному предмету, к своим амбициям. 'Однажды, вспоминаю я, мною действительно была написана монография о растении, а именно трактат о растении кока, который привлек внимание Карла Кеплера к анестетическим свойствам кокаина'. Фрейд размышляет затем о Festschrift, издднном в честь Камера, одного из издателей которого он видел накануне. Эту ассоциацию с кокаином можно отнести к честолюбию Фрейд. В иной связи он говорил о том, как он был расстроен из?за того, что оставил исследование проблемы кокаина и тем самым утратил шанс совершить великое открытие. Это воспоминание также увязывалось с тем, что чистую науку он должен был оставить из?за женитьбы.
Смысл сновидения вполне понятен (хотя Фрейду с предложенной им интерпретацией он не виден). Засушенные образцы деревьев — вот центральный пункт, в нем выражается внутренний конфликт Фрейда. Цветок — это символ любви и радости, в особенности же потому, что это любимый цветок его жены, который он так редко ей дарит. Растение кока выражает его научные интересы и амбиции. Что делает он с цветами, с любовью? Он кладет их под пресс и помещает в гербарий. Иначе говоря, любовь засыхает, она делается предметом научного изучения. А именно этим и занимался Фрейд, он сделал любовь объектом науки, но в его собственной жизни она оставалась засушенной, стерильной. Научно — интеллектуальные интересы были сильнее Эроса, они задушили любовь и сделались для него замещением опылю любви.
Оскудение любви, нашедшее выражение в этом сновидении, явным образом относится к его эротически — сексуальным желаниям и способностям. Сколь бы парадоксальным это ни показа лось, Фрейд был наделен относительно слабым интересом к женщинам, его сексуальное влечение было незначительным. Констатация Джойса тут совершенно верна: 'Его жена была наверняка единственной женщиной в любовной жизни Фрейда' и 'она была для него первой из всех смертных' R. Джоне замечает также, что 'более страстная сторона жизни, видимо, отошла у него на второй план раньше, чем у многих других муж чин'. Правильность этого утверждения подкрепляется рядом фактов. В сорок один год Фрейд писал Флиссу, жалуясь на свои настроения и добавляя при этом: 'Сексуальное возбуждение для лиц, вроде меня, более не нужно' R. Понятно, что в этом возрасте сексуальная жизнь у него более или менее завершилась. Другой инцидент говорит о том же. Фрейд сообщает в 'Толковании сновидений', что однажды, когда ему было за со рок, он почувствовал физическое влечение к молодой женщине и непроизвольно коснулся ее. В комментарии он пишет, что был удивлен тем, что 'все еще' способен на такое притяжение. В возрасте пятьдесят шесть лет он писал Бинсвангеру: 'Естественно, нынешнее либидо старика исчерпывается тратой денег'. Даже в этом возрасте лишь тот мужчина, сексуальная жизнь которого не была интенсивной, мог считать чем то само собой разумеющимся, что его либидо давно оставило сексуальные цели.
Если предаться умозрению, то я готов был бы предположить, что иные теории Фрейда также представляют собой доказательства его подавленной сексуальности. Он постоянно подчеркивал, что сексуальный акт доставляет лишь ограниченное наслаждение цивилизованному человеку, что 'сексуальная жизнь цивилизованного человека серьезным образом искалечена', что 'было бы правильно предположить, что важность сексуальности как источника наслаждения, т. е. как средства для исполнения жизненных целей, заметно уменьшилась' R. В связи с этим фактом он выдвигает гипотезу полное удовлетворение возможно только в том случае, если прегенитальные, обонятельные и прочие 'извращенные' влечения не подавляются, и даже приходит к мысли о возможности того, 'что не только культурное подавление, но нечто в природе самой сексуальной функции лишает нас полноты удовлетворения и настоятельно толкает нас в ином направлении'.
Более того, Фрейд был убежден, что 'три, четыре или пять лет супружества перестают приносить обещанное им удовлетворение сексуальных потребностей, ибо все имеющиеся в наличии контрацептивы уменьшают радости сексуальной жизни, препятствуют восприимчивости обоих партнеров или даже служат прямой причиной заболевания'.
Эти замечания о сексуальной жизни свидетельствуют о том, что воззрения Фрейда на секс были рационализацией его собственной заторможенной сексуальности. Несомненно, было множество мужчин его социального класса, возраста и куль туры, которые в сорок лет вовсе не чувствовали, что время переживания счастья от сексуальных отношений подошло к концу, и которые не разделяли его взгляд', будто несколько лет супружества убивают наслаждение (даже с учетом использования противозачаточных средств).
Сделав еще один шаг, мы можем высказать догадку, что и другая теория Фрейда имела функцию рационализации: его тезис о том, что цивилизация и культура — результат подавления инстинктов. Все сказанное им по поводу этой теории можно выразить несколькими словами: поскольку я так сосредоточен на мышлении и истине, то меня по необходимости мало интересует секс. Как и во многих других случаях, Фрейд обобщает свой индивидуальный опыт. Он страдал от сексуальной заторможенности, но по совсем иным при чинам, не потому, что так углубился в творческое мышление. Может показаться, что тезис о сексуальной заторможенности Фрейда вступает в противоречие с тем фактом, что в теории он поставил сексуальное влечение в самый центр. Но это противоречие скорее видимое, нежели реальное. Многие мыслители писали о том, что у них отсутствовало, чего они стремились достичь для себя или для других. Более того, Фрейд, человек пуританского склада, едва ли смог бы писать о сексе столь откровенно, не будь он уверен, что сам в этом смысле 'порядочен'.
Отсутствие у Фрейда эмоциональной близости с женщинами выражается в том, что он их очень мало понимал. Его теории о женщинах представляли собой наивные рационализации мужских предрассудков — взглядов тех мужчин, которым требуется господство для сокрытия своего страха перед женщинами. Непонимание женщин не следует выводить из одних лишь теорий Фрейда. Однажды он с поразительной откровенностью заметил в разговоре: 'Величайший вопрос, на который нет ответа и на который сам я не в силах ответить, несмотря на 30 лет исследования женской души, таков; чего хочет баба? (Was wm das Wen)?)'.
Говоря о способности Фрейде к любви, мы не должны ограничиваться проблемой любви эротической. Он вообще мало любил людей, даже в том случае, когда никаких эротических компонентов не было. Его отношение к жене (после того как остыл пыл завоевания) — это, по — видимому, отношение верного, но несколько дистанциированного мужа. Его отношение к друзьям мужского пола — к Брейеру, Флссу, Юнгу, к верным ученикам — также было дистанциированным. Вопреки идолопоклонническим писаниям Джойса и Закса, по письмам к Флиссу, по его реакции на Юнга и даже на Ференчи можно убедиться в том, что сильного опыта любви Фрейду просто не было дано. Его теоретические взгляды лишь подтверждают это. По поводу возможности братской любви он говорит:
'Мы можем найти разгадку в одном из так называемых идеальных требований культурного общества. Оно гласит: возлюби ближнего твоего, как самого себя. Это требование имеет всемирную известность, оно безусловно старше христианства, горделиво его предъявляющего как собственную максиму… Но оно все же не является по — настоящему древним: даже в исторические времена человек еще и не слыхивал о нем. Попробуем подойти к нему наивно, словно впервые о нем слышим. Тогда нам не совладать с чувством недоумения. Почему, собственно говоря, мы должны ему следовать? Чем оно нам помажет? И главное — как его осуществить? Способны ли мы на это? Моя любовь есть для меня нечто безусловно ценное, я не могу безответственно ею разбрасываться. Она налагает на меня обязательства, я дол жен идти на жертвы, чтобы выполнить их. Если я люблю кого то другого, он должен хоть как то за служивать моей любви. (Я отвлекаюсь здесь от пользы, которую он может мне принести, от его возможной ценности как сексуального объекта — в предписание любви к ближнему оба эти типа отношений не входят.) Он заслуживает любви, если в чем то важном настолько на меня похож, что я могу в нем любить самого себя; он того заслуживает, если он совершеннее меня и я могу любить в нем идеал моей собственной личности. Я должен его любить, если это сын моего друга, и боль моего друга, если с ним случится несчастье, будет и моей болью — я должен буду раз делить ее с ним. Но если он мне чужд, если он не привлекает меня никакими собственными достоинствами и не имеет никакого значения для моих чувств, то любить его мне трудно. Это было бы и несправедливо, поскольку моими близкими моя любовь расценивается как предпочтение, и приравнивание к ним чужака было бы несправедливо по отношению к ним. Если же я должен его любить, причем этакой всемирной любовью, просто потому, что он населяет землю — подобно насекомому, дождевому червю или ужу, — то я боюсь, что мобаи на его долю выпадет немного. Во всяком случае,
