была наглухо отрезана от Южной многочисленным римским войском. Это заранее обрекало на неудачу любые попытки соединиться с Ганнибалом.
— А его армия?
— Часть ее теперь под началом Ганнибала, часть по-прежнему на землях галлов. Там ею командует пун по имени Гамилькар.
— Хорошее имя.
— Одно из лучших. — Глаза Сципиона весело сверкнули и тут же колюче уставились на грека. — Но далеко не всякий достоин носить его… Однако ты не ответил на мой вопрос. Что же, по-твоему, предпримет Ганнибал?
— Я же сказал, что не знаю. Могу лишь предположить, что он будет всячески усиливать свое войско.
— Хорошо иметь умных друзей. — Сципион допил вино и медленно поднялся.
— Каждый имеет тех друзей, которых заслуживает. То же самое относится и к врагам. И тех и других не выбирают.
— Все правда, — римлянин недовольно скривил губы, — Даже слишком уж правда. Желаю тебе, эллин, спокойной ночи, хотя понимаю, что тебе неприятно мое присутствие в твоем доме.
Антигон вяло пошевелил пальцами правой руки. После ухода Корнелия он до краев наполнил кубок и приготовился к долгой бессонной, заполненной размышлениями ночи. Сципион, похоже, испытывал огромное уважение к Ганнибалу и одновременно непреодолимый страх перед ним. Грек тяжело вздохнул и подумал о потерянных годах, бессмысленно погубленных людях, выброшенных на ветер деньгах. Даже в прошлом году, через пятнадцать лет после перехода через Альпы и тринадцать лет после победы при Каннах, еще можно было одержать победу. Потом он вспомнил о странных, вроде бы второстепенных событиях.
Необычайно красивая дочь Гадзрубала Гискона Сапанибал, которую римляне называли Софонибой, стала женой Сифакса и тем самым побудила его перейти на сторону Карт-Хадашта. Вместе со своим тестем они собрали мощную пятидесятитысячную армию и окружили римлян под Утикой, но вместо нанесения решающего удара позволили втянуть себя в долгие переговоры, закончившиеся тем, что Корнелий в одну из ночей поджег оба их лагеря.
Сифакс и сын Гискона спешно собрали новую, правда уже тридцатитысячную, армию, но опять предпочли медлить с началом сражения и в результате потерпели сокрушительное поражение в битве у Великих равнин.
В этих условиях Совет решил отправить свой флот к Утике, где ему удалось частично потопить, частично захватить римские корабли. В свою очередь Сифакс собрал еще одно войско, но его неопытным воинам не дано было справиться с легионерами Сципиона. После нового поражения царь массасилов попал в плен, а его давний заклятый враг Масинисса заставил Цирту[164] открыть ему ворота и в тот же день женился на Софонибе. Частично потому, что был поражен ее красотой, частично — чтобы помешать ее пленению римлянами. Но Сципион прекрасно понимал, что присутствие рядом с хитрым нумидийцем этой женщины может иметь совершенно непредсказуемые последствия, и потому недвусмысленно потребовал ее выдачи. Масинисса лично дал своей юной жене яд.
Но еще до всех этих событий большинство членов Совета вдруг выступило ярыми поборниками немедленного заключения мира и отправило к Корнелию послов. Римский полководец потребовал возвратить всех пленных и перебежчиков, вывести пуни некие войска из Южной Италии и Лигурии, а также со всех островов между Италией и Ливией, отдать Риму весь военный флот, за исключением двадцати кораблей, и выплатить пять тысяч талантов серебра. Затем послы отправились в Рим, где этот мирный договор был утвержден Сенатом и трибутными комициями[165].
Римские и пунийские послы немедленно возвратились в Ливию. И тут Совет совершил один из своих наиболее непостижимых, бессмысленных и чудовищных по своим последствиям поступков. Он принял решение захватить выброшенные бурей на берег неподалеку от Карт-Хадашта римские грузовые корабли вместе с их командами. Членов Совета побудили к этому чрезмерная переоценка собственных сил и надежда на совсем недавно возвратившегося в Ливию со своим войском и остатками армии Магона стратега, которому они все эти годы так сильно мешали. По сведениям лазутчиков Сципиона, Ганнибал сразу же после высадки близ Гадрумета назвал членов Совета безумцами, а в ответ на их требования немедленно выступить против римлян ответил так: «Сперва вы из-за глупости и скаредности никак не желали позволить мне одержать победу, теперь же вы лишили город возможности заключить мир. Но знайте, что отныне все зависит уже не от Совета Карт-Хадашта, не от старейшин и судей, а от крепости клинков, Публия Корнелия Сципиона и вашего стратега».
Обо всем этом Антигон услышал из уст самого Сципиона. Тем не менее у него не было оснований сомневаться в правдивости его слов. Вряд ли такое можно было выдумать. Кроме того, римлянин рассказал, что лишь благодаря усилиям Ганнона Великого и готовящегося стать новым вождем «стариков» Гадзрубала, носящего странное прозвище Козел, римским послам удалось целыми и невредимыми покинуть Карт- Хадашт. Впервые за последние сорок пять лет грек полностью поддержал Ганнона.
Тем не менее он по-прежнему испытывал к нему лютую, неукротимую ненависть. Перед внутренним взором постоянно стояло одутловатое, бледное лицо со сходящимися на переносице бровями и страшными змеиными глазами. Антигон горько раскаивался в том, что вместо несчастного раба не убил Ганнона. Он считал это величайшей ошибкой в своей жизни, возможно даже предрешившей горький конец истории Карт-Хадашта. Антигон также полагал, что ему не следовало в свое время отговаривать Гамилькара и Гадзрубала Красивого от насильственного захвата власти после окончания Ливийской войны.
Антигон закрыл глаза и представил себе, как Ганнона привязывают к кресту, как палач размеренными шагами подходит к нему и двумя точными ударами прибивает его ладони к перекладинам. К сожалению, это можно было осуществить только в мечтах. Грек взглянул в бронзовое зеркало и невольно содрогнулся: на его посеревшем лине застыла улыбка, похожая на оскал.
Прошла весна, а за ней и лето. Корнелий Сципион часто уезжал, и в его отсутствие Антигона охраняли еще более тщательно. Однако рабы и батраки пользовались относительной свободой и могли беспрепятственно возделывать близлежащие поля. Постепенно грек приучил себя вкушать вместе с римлянами собранные там плоды. Но зато он узнавал от них последние новости. Утика пока держалась, Карт-Хадашт — тоже, хотя положение его было крайне тяжелым. Как и в худшие дни Ливийской войны, за его мощными стенами скопилось теперь почти семьсот тысяч человек, многие из которых от отчаяния, голода или в припадке безумия грабили, убивали или даже нападали на хорошо охраняемые дворцы богачей. Антигон надеялся, что его сестра Аргиопа осталась в Мегаре у своей подруги Саламбо. Тогда, по крайней мере, можно было не опасаться за ее жизнь.
С разрешения Корнелия Антигон сообщил Бостару, что он жив, и в свою очередь получил от компаньона ответ. Однако Сципион отказался освободить грека или хотя бы под честное слово отпустить его в город. Постепенно из обрывков разговоров Антигон понял, что положение римлян тоже далеко не блестящее. В Иберии по прошествии четырех лет после окончательного изгнания пунов многие племена с тоской вспоминали о них и в случае победы Ганнибала готовы были тут же поднять восстание. Он также выяснил, что в распоряжении Рима осталось лишь двадцать легионов, восемь из которых находились в Ливии. Поэтому повторного появления стратега в Италии Вечный город просто бы не выдержал, и поэтому Сципион так упорно не желал отпускать грека, опасаясь, что тот может способствовать принятию Советом разумных решений.
Сам Антигон отнюдь не разделял эти опасения. Действительно, даже сейчас, через четырнадцать лет после битвы при Каннах, через пять лет после гибели Гадзрубала и через четыре года после утраты Иберии, Карт-Хадашт все еще мог одержать победу в этой кровавой войне. Тут Корнелий Сципион был совершенно прав. Но он мог не тревожиться. Совет Карт-Хадашта и его старейшины поступали точно так же, как и десять и пятнадцать лет назад.
Как-то летней ночью после долгого и путаного разговора Корнелий обнаружил на столе Антигона украшенное резьбой снаружи и позолоченное изнутри яйцо страуса, предназначенное для хранения отточенных папочек для письма. Он вопросительно посмотрел на грека и, получив разрешение, принялся
