type='note'>[66], ухитрившиеся продать арабу песок, а жителю Мемфиса — изображения пирамиды, осмеливавшиеся заплывать за Столбы Мелькарта и ночами вести свои гаулы по звездам, — одним словом, эти купцы уже давно не прислушивались к советам богов, столь переменчивых в своих настроениях. Вообще в последний раз мнимых повелителей человеческих судеб пытались умилостивить, принося им в жертву детей, когда Агафокл[67] осаждал Карт-Хадашт. С тех пор минуло уже шестьдесят лет…
Предаваться размышлениям Антигон перестал, лишь войдя во внутренний двор одного из домов. Дверь была не заперта, ни в одном из окон не горел свет — очевидно, Кассандр уже отпустил рабов.
По витой лестнице Антигон поднялся на третий этаж и зажег бронзовый светильник, выполненный в форме голубя. Со времени его отъезда здесь ничего не изменилось. По-прежнему в углу просторного пиршественного зала стоял огромный сундук с крышкой из черного дерева, украшенной затейливой резьбой. Антигон несколько раз прошелся взад-вперед по чисто убранным комнатам, вышел в длинную прихожую с высокими потолками, — где звуки его шагов раздавались особенно гулко, отражаясь от голых стен, и вынул из дорожной сумы, брошенной посреди комнаты, пригоршню монет. Он положил их в глубокий карман, пришитый к тунике, и покинул дом.
Севернее улицы, ведущей от площади Собраний к Тунетским Воротам, еще очень давно возник некрополь[68]. Позднее, когда население города изрядно увеличилось, над могилами возвели своды и окружили их крепкими стеками. Еще через какое-то время на западном склоке Бирсы начали строить дома и прелагать между ними дороги. Однако попасть в подземелье со множеством запутанных, ведущих неведомо куда ходов по-прежнему было довольно легко. Зимой многие нищие, спасаясь от холода, забирались туда и проводили ночи вместе с крысами и призраками.
Погруженный в воспоминания о долгих увлекательных играх в разбойники, когда дети вопреки запретам гонялись друг за другом по узким каменным переходам, Антигон даже не заметил, что приблизился к одной из бань, притулившихся у стен Бирсы. Как правило, эти заведения оставались открытыми до глубокой ночи. В них часто собирались любители хорошо выпить и закусить, члены Совета и купеческих коллегий. Порой они заменяли даже храмы, ибо люди здесь не только мылись, но и заключали политические соглашения, обсуждали торговые дела, давали священные клятвы, находили себе подруг на ночь и даже занимались сватовством.
Выбранная Антигоном баня располагалась в довольно уединенном месте, и это его очень радовало. Он швырнул жирному банщику несколько монет и коротко изложил свои пожелания.
Внутри баня представляла собой огромный зал, разделенный на несколько помещений, обшитых деревом и увенчанных частично застекленным сводом. Посредине находился стеклянный ящик, наполненный зеленоватой водой. Яркие блики факелов и масляных светильников переливались на поверхности, никак не желая быть поглощенными красным отблеском очага находившейся на крыше таверны.
Антигон быстро сбросил с себя одежду, перекинул через мраморный гребень порога насквозь промокшее белье и с удовольствием растянулся на просторной каменной скамье, стоявшей вплотную к стене.
Пока двое мускулистых банщиков поливали его тело горячей водой, разминали и натирали его благовониями, Антигон, забыв о тревогах, обжах и неотложных заботах, безмятежно любовался купальщицей, изображенной на полу. Она пол и вата себя голубой водой из желтого кувшина.
Потом банщики бережно перенесли Антигона на особое сиденье с подголовником и подставкой для ног, обитое мягкой кожей. Брадобрей — худой эфиоп с кустистыми бровями, — тихо посвистывая сквозь дырку в зубах, вымыл ему голову и умело подстриг косматую бороду и волосы, а молодая ливийка привела в порядок его ногти. Она двигалась мягко и гибко, словно дикая кошка в лесах и степях Южной Ливии. Ее стройное, смуглое, едва прикрытое коротким белым передником тело с длинными, плавно переходящими в округлые бедра ногами вызвало у Антигона резкий и мощный всплеск желания. Он никак не мог оторвать глаз от напрягшихся темно-коричневых острых сосков, вокруг которых выступили бисеринки пота.
Закончив водить бронзовой пилкой по ногтям и сдирать пемзой с подошв огрубевшую кожу, ливийка на несколько минут удалилась и вернулась с большой кружкой, наполненной вином, слегка разбавленным водой и приправленным медом и пряностями. Попеременно окуная туда пальцы, она начала растирать подошвы и от усердия чуть ли не каждую минуту облизывала пухлые губы розовым языком. У Антигона даже помутилось в глазах.
— Пойдем за одеждой, — Хриплый голос ливийки заставил Антигона очнуться.
Мимо вереницы темных ниш и мраморных львиных голов, исторгавших в бассейн струи горячей воды, они прошли в предбанник. Из разложенных на длинной скамье стопок новой одежды Антигон выбрал себе белый фартук из хлопка и белую льняную тунику с пурпурными краями и короткими рукавами, которая едва доходила до колен. Из кармана прежней грязной и потрепанной туники он извлек деньги и головную повязку с эмблемой банка.
— Ну хорошо. А теперь сожгите или выбросите мою прежнюю одежду, — Антигон брезгливо поморщился, глядя на свои старые сандалии, покрытые запекшейся бараньей кровью.
Неожиданно ливийка положила руку на его плоть, ощутимо выпиравшую из-под куска ткани.
— Там у тебя… большая змея, да?
— Очень страшная, — усмехнулся Антигон, — но неядовитая.
Она понимающе улыбнулась, чуть прикусив кончик языка ослепительно белыми зубами.
— И давно ты… один?
Антигон закрыл глаза и вспомнил жену иберийского торговца в Гадире.
— Почти два месяца.
— Ты щедрый, да? Тогда ползолотого, и будет хорошо.
Антигон вынул из кошеля целый шекель, подбросил его и тут же снова поймал:
— Очень, очень хорошо?
Она хрипло застонала, стремительно запахнула дверной проем, скинула со скамьи одежду и отшвырнула в сторону передник. Взгляд Антигона сразу же приковался к темной ложбинке между ногами. У ливийки она была тщательно выбрита.
Он сорвал с себя кусок ткани и подбежал к скамье. Ливийка крепко схватила его за руку.
— У твоей змеи много лишней кожи. — Ее большие темные глаза, казалось, пронизывали его насквозь.
В отличие от большинства пунов Антигону после рождения не сделали обрезания. Он издал сдавленный смешок, лег на скамью и протянул к ливийке горячую ладонь:
— Она еще и очень голодная.
— Новое еще больше возбуждает, — пробормотала ливийка и, покачав головой, села прямо на вздымающуюся плоть.
— Увы, уже очень поздно, — с сожалением сказал хозяин таверны. — Музыканты ушли, а из еды есть только остатки. Правда, очень вкусные…
— Меня они вполне устроят, — небрежно отмахнулся Антигон и, зевая, прошел за хозяином в одну из ниш.
Огонь в очаге больше не горел. Мрак рассеивали только отблески пламени двух светильников.
— Ты долго отсутствовал, господин, — Хозяин помог Антигону сесть за треугольный стол.
— Да. Но я вернулся и хочу есть и пить. — Антигон с удовольствием вытянул затекшие ноги.
— Что угодно господину? — Хозяин почтительно улыбнулся. — Может быть, вина?
— Но только необычного.
— У меня есть изысканное сирийское вино почти без примесей, — Хозяин даже закатил глаза, — Есть смолистое вино из Аттики, и чуть беленное известью вино из Бизатия, а также…
— Дай мне сирийского вина, — нетерпеливо прервал его Антигон.
Хозяин мгновенно исчез. Антигон с нескрываемым любопытством принялся рассматривать возвышение, по бокам которого стояли деревянные столбы, и музыкальные инструменты, лежавшие возле низких скамеек.
Пун принес стеклянный сосуд с красным вином, глиняный кувшин с водой и обтянутые темной кожей
