В начале сентября подули с сопок пронзительные ветры, понесли над котловиной леденящие дожди, в непролазную грязь размыли дороги и тропы, с избытком напоили влагой и без того болотистую почву.
А потом выглянуло солнце, заигрывая последними, уходящими лучами; затухающими порывами проносился ветер, подсушивая лужи и густую дорожную грязь, – снова установились теплые, но уже иные, по-осеннему молчаливые дни.
На корчевке, на лесозаводе, на стройке работалось тяжело. В грязи увязали ноги, мокрые стволы были неподатливы и скользки. Ругань неслась по участкам работ. Но иной парень, бросив крепкое словцо, выпрямит заболевшую спину, поглядит кругом и затихнет, будто околдованный сказочным видением. Совсем рядом, безмолвная и нежная, неподвижно стоит тайга – теплым золотом осыпаны белые березы, жарким пламенем рдеют клены, сиреневыми листьями поникли ольхи, топорщатся синие ели, а темный мох под ними весь разукрашен пестрыми пятнами. И вся тайга словно поредела от начавшегося листопада – далеко- далеко видна между стволами прозрачная лесная даль, и в этой прозрачности то тут, то там медленно кружатся, опадая, золотые, красные, сиреневые листья.
А если выйти на просторное место и поглядеть во все стороны – как быстро изменилось все вокруг! Давно ли казались такими суровыми и однообразными угрюмые темно-зеленые сопки. А теперь каждая сопка играет на солнце всею гаммою веселых красок во всем многообразии тонов и оттенков, а если набежит облако – границы красок сливаются, и кажется, накинуты на сопки прекрасные восточные ковры.
А над ними – небо. Высокое, легкое, в подвижных облаках, – то небо, которое не обманывает видимостью свода, а дает ощущение воздушности и бесконечности.
В такой прозрачный осенний день по влажной тропинке среди пеньков несколько товарищей несли Сему Альтшулера от лесозавода к больнице. Сема лежал на носилках, закинув восковое лицо, и воспаленные глаза смотрели прямо в бесконечность неба.
– Тропосфера… стратосфера… а потом… – проговорил он вдруг, испугав товарищей. – От Солнца до Земли сто сорок девять миллионов километров…
– Бредит, – содрогаясь, сказал Генька Калюжный.
– Нет, – сказал Епифанов, – кажется, так и есть.
– Когда будут летать в стратосфере, – снова заговорил Сема и улыбнулся, – мы станем ближе к Москве по крайней мере в десять раз…
Около носилок появилась Тоня, склонилась и посмотрела на Сему потеплевшими глазами. Чужое страдание смягчило ее.
– Вы идите, ребята, – сказал Сема, когда его принесли к больнице и посадили на крыльце.
Друзья стояли, нерешительно переминаясь. Сема привалился к стене и слегка улыбался прозрачному небу. В его живых глазах отражалось золото осени, он был ясен. Но друзья знали, что у него сорок и две десятых.
– Идите, идите, – повторил Сема. Он заметил ненавязчивый, спокойный и ласковый взгляд Тони и выбрал ее инстинктом больного, который тянется к уверенным рукам. – Тоня останется со мной, а вы идите работайте.
Тоня молча кивнула и вошла в больницу, приняв на себя бремя забот. Сиделка бестолково бегала взад и вперед – коек не было. Тоня влетела в приемную врача, не обращая внимания на полуголого парня, подставившего грудь под докторскую трубку.
– Мы принесли Альтшулера, лучшего ударника, с температурой сорок и две десятых! – крикнула Тоня. – Он на улице. Если вы его сейчас же не устроите, я вас отдам под суд!
Врач уронил трубку и, наклонившись за нею, уронил пенсне. Тоня подала ему пенсне и сказала тихо:
– Пойдемте, дело серьезное.
Полуголый парень, кутаясь в пиджак, поддержал:
– Идите, доктор, я подожду.
И сказал Тоне:
– Вот ведь бедняга… Тиф?
Но и врач не мог найти койку, раз коек не было. Тоня сказала, энергично тряхнув волосами:
– Значит, надо кого-нибудь выписать.
Она смело вошла в палату, кивнула знакомым комсомольцам и крикнула:
– А ну, ребята, кто здесь покрепче?
– А что? – с любопытством откликнулись больные.
– Заболел Сема Альтшулер. У него сорок и две десятых. Он на улице. Кто согласен уступить ему койку?
Несколько человек не колеблясь спустили ноги с кроватей.
– Пожалуйста, доктор, – сказала Тоня. – Теперь ваше дело, кого из них выписать.
Врач с удовольствием и недоверием разглядывал распоряжавшуюся в его больнице комсомолку. Он смеялся про себя, но ворчал и выписывать кого-либо отказался наотрез. Один паренек, Петрунин, мог быть выписан дня через три, другой, Сафонов, через неделю. Но не сегодня. Врач не может, не имеет права…
– Ну так что же! – откликнулся Сафонов. – Мы с Митькой на одной койке будем, по очереди. Несите Сему.
Оставленный один, Сема прилег на крыльце, и в его помутневших глазах уже не отражалось золото осени – они были напоены густым туманом.
– Берите! – скомандовала Тоня врачу и мягко взяла Сему за плечи. Они вдвоем внесли его в палату. Тоня уверенно раздела Сему и натянула на его горячее, воспаленное тело чистую рубаху. Потом она вышла, оставив врача около больного.
– Предполагаю крупозное воспаление легких плюс общее изнурение организма, – сказал врач, выйдя к Тоне. – Положение скверное. У меня одна сиделка. Вы останетесь?
– Да.
– Ломаться и нос воротить вы не будете, это я вижу. Но вы что-нибудь понимаете в медицине? Лекарства разбирать сумеете? Грамотная?
– Я не понимаю, но пойму, – сказала Тоня. – Вы хотите, чтобы я работала в больнице?
– Мне нужна медицинская сестра. Я вас научу. А 1а guerre comme a la guerre,[8] – добавил он, но тут же сообразил, что Тоне непонятна его французская пословица, и объяснил, сердито поправляя пенсне: – С волками жить – по-волчьи выть. Я думаю, вы пригодитесь. Только судом не угрожайте, меня не запугаешь, имейте в виду.
