лучшими в его жизни, начиная с величественного момента в торговом зале «Кристи», когда он упрочил свою репутацию и одолел свою бывшую любовницу, до того самого дня, когда он наконец отделался от Ивэна Кестлера.
Он воздерживался отказываться от услуг Кестлера, пока не стало очевидно, что он ему более не нужен. Заказ на написание портрета от Анненбергов открыл шлюзы всего Западного побережья, а ньюйоркцы взяли его буквально в осаду, выходя на прямые контакты с ним, страстно желая стать обладателями его картин. Он мог продавать гораздо больше, чем успевал писать, и если цены сохранятся на прежнем уровне, то ему понадобится год или два, чтобы удовлетворить спрос. Платить Ивэну пятьдесят процентов прибыли было бы криминальной глупостью. Поэтому он покончил с ним своей последней выходкой. Ивэн вполне заслужил это.
Предугадывая развитие событий, он благоразумно начал накапливать картины в своей студии в Венисе, а не отсылать их Ивэну в галерею на Мэдисон-авеню. Там скопилось, наверное, около сорока картин. Если их продать по нынешним ценам, не допуская их падения, то получится примерно восемь миллионов долларов. Четыре миллиона долларов за страничку письма. Четыре миллиона долларов, которые Ивэн Кестлер никогда не увидит.
Однако оставались еще сестры. Необыкновенные, беспокоящие душу сестры. Одна – порождение Рая с телом ангела и искренней душой. Другая – исчадье Ада, в сердце которой кипела злость всего мира. Об одной он страстно мечтал. К ней он стремился. И он ее получит. С другой он непременно расправится. Его деньги и его воля проложат дорогу для реализации его амбиций.
Тяжелая металлическая дверь захлопнулась у него за спиной, и Билли почти физически ощутил, как покрывало безопасности опустилось на него. В помещении было прохладно. Прохладно, дружелюбно и успокаивающе по сравнению с кошмарами, которые могли ждать снаружи. Он вздохнул и, довольный, оперся спиной на дверь. Ему нравилась такая жизнь – не запираться в рафинированную безопасность такого района, как Кармел, не устраиваться на патрулируемых улицах Бель-Эйра, а жить здесь, на краю, где резкие запахи жизни низших слоев общества могли проникать и вкрадываться в его полотна, привнося в них жизнь, трепет и проникновенность реальности, которую мог породить только контраст ощущений художника.
По коридору он прошел в студию, картины взирали на него, подобно безразличным детям всепрощающего отца. Господи, как сильно он любил их. Они наполняли его чистой радостью, потому что они были его плотью. Они скоро уйдут в мир и будут развешаны в разных концах страны, даже всего земного шара, и воздадут ему славой, признанием, деньгами и успехом. Каждая сторицей отплатит ему за любовь, вложенную в нее, странной любовью незнакомых людей – дилеров, крупных дельцов от искусства, художественных критиков, манипуляторов модой – все они будут едины в обожании художника.
Он опустился в большое кресло, и волна усталости обрушилась на него. Всю прошлую ночь он работал и даже с приходом рассвета не мог заснуть. Нужно было закончить картину. Он завершил работу только час или два назад и пошел прогуляться в кафе и по прибрежному песку.
Одолевал сон. Ресницы тяжелели.
Сквозь дремоту близкого сна Билли расслышал шум: резкий треск, звук какого-то упавшего предмета. Затем тишина. Он лежал на спине, совершенно неподвижно, в огромном кресле, восстанавливая контроль над своими чувствами и не открывая глаз. В студии имелось множество предметов, которые могли произвести подобный звук: натянутые холсты, их рамы расширялись и сжимались под влиянием температуры в помещении; кисти и тюбики с краской; стремянки, приставленные к скользким белым стенам.
Секунду-другую он раздумывал: просыпаться или нет.
Глубже и глубже он вновь погружался в прекрасную мечту. Ивэн и Джули, как танцующие медведи, плясали под ударами его бича, весь мир подбадривал их криками, а Джейн сжимала ему руки и шептала:
– Я люблю тебя, Билли Бингэм, за все то прекрасное, что ты сделал.
В густой темноте совершенно отчетливо прозвучал голос:
– Просыпайтесь, мистер Бингэм, – произнес он.
На плечо опустилась тяжелая рука.
Голос был вежливый, почти извиняющийся, с легким акцентом. Бруклинский? Бронкский?
Карманный фонарь светил прямо в глаза, он попытался сесть, полностью избавившись от сонливости.
Упертая в грудь рука остановила его.
– Не шевелитесь, мистер Бингэм, – проговорил ровный голос.
– Что за чертовщина…
– Вы правша, мистер Бингэм?
Сон напрочь покинул его, и наконец он ощутил, как в кожу впиваются когти страха.
– Да, я хочу сказать, что вам нужно? Деньги? – Он решил испытать силу удерживавших его рук.
– Не двигайтесь, мистер Бингэм, иначе вы пропали. О'кей?
Луч фонаря сместился на дюйм или на два и высветил ствол пистолета, направленного на него в дюйме ото лба.
Билли охватила страшная паника.
– Послушайте, там в ящике стола есть деньги… И, я полагаю, эти часы стоят…
– Нам не нужны деньги. Это бизнес. Вот и все.
– Что это значит? Что это значит? – В его голосе звучал испуг, слова застревали в горле, дыхание прерывалось.
– Велено передать, что Джули Беннет нужно вот это.
– Черт подери, что ей нужно? Что вы собираетесь делать?
– Она желает, чтобы мы сожгли твои картины и принесли ей твою руку.
– Нет!
Ужас сжал ему горло. Он охватил его целиком, его мозг, его сердце, пронизал все его тело своими ледяными когтями.
– Послушайте, послушайте, у меня есть деньги. Много денег. Я могу заплатить любую сумму. Больше, чем вы мечтаете…
Клейкая лента запечатала ему рот, в то время как металлический капкан обхватил правую руку.
– О'кей, поджигайте картины. О другом мы позаботимся.
Он пытался кричать, но из горла вырывалось лишь нечленораздельное мычание. Он попытался вырваться, брыкаться ногами, но державшие его руки не подвинулись ни на дюйм. Тем временем его руку – его правую руку – отсекли от тела, и она, как кусок теста, застыла на какой-то твердой поверхности.
Боже милостивый, нет! Только не правая рука. Только не пальцы, держащие кисть.
