Сестры

Она отвернулась, глаза ее в отчаянии пробежали по рабочему столу. Что могла увидеть она здесь? Обычно ей нравилась эта обстановка – пустые стены, простой стол, несовременный IBM, табуреточки, на которые так хорошо опираться ногами, чтобы избежать боли в спине, столь естественной при сидячем образе жизни. Да, монастырская келья, закрытая для всего внешнего мира, – лучшее место для обдумывания слов, за каждое из которых ей платили по двадцать баксов. Но сегодня она была большей затворницей, чем монахиня в скиту, и ярость доводила ее до исступления.

Джули шлепнулась на широкую софу – обычно она не позволяла себе этого, пока не выполнит дневную норму в полторы тысячи слов, – и потянулась к кошке.

– Орландо, дорогой, – прошептала она, запуская пальцы в густую ярко-рыжую шерсть. – Сегодня не могу. Не могу, дорогой мой. Быть может, никогда уже не смогу!

Орландо тикал, как часовой механизм мины. Так он изображал мурлыканье. Коту нравилось, когда ему почесывали спинку, но без задушевных бесед он вполне мог обойтись. Да, быть котом Беннет – это вам не только рыбка да мышки.

– Что же мне делать, если не пишется? А, Орландо, дорогой? Скажи же, ну что мне делать. – Пальцы Джули рассеянно поглаживали нежную пушистую шерстку. Орландо был похож на нее, он был ее частью. Он жил в одиночестве в своем кошачьем мире, равнодушно взирая на Вселенную и на населяющих ее шумных, грязных людишек.

Проклятье. Хуже всего то, что ей казалось, будто для нее такой проблемы не существует. Во всех передачах она поднимала эту тему, но сейчас, столкнувшись с действительностью, поняла, сколь обманчиво простой была ее теория. Муки творчества, помпезно провозглашала она, считая это болезнью неопытных новичков, полагающих, что в писательском ремесле все просто. Эти люди считали себя «художниками» и верили: чтобы писать книги, нужно творческое вдохновение, участие души, а трудовые усилия, напряжение воли тут ни при чем. Чепуха! Дело вовсе не в том, чтобы уловить колебание тона некой мистической мелодии или поток звездного света, проливавшегося в воображении. Нет, вместо этого были кровь, пот, слезы и каторжный труд, и если слова не приходят, сиди и жди, когда они придут.

Но не слишком ли много теории? Отчего же вдруг она ощутила, что ее перспективы как писателя столь же неуловимы, как промельк ящерицы на горной тропе? Однако сомнений не оставалось. Запасы таланта иссякли. Ливневый запас творчества, который вознес ее в верхние эшелоны плутократии, пересох, как пески пустыни. Мир так никогда и не узнает, что случилось со Скарлетт или что произошло с Реттом, потому что она, Джули Беннет, вышла в тираж. Истощенная, опустошенная, безвольная, такая же никчемная и отвратительная, как использованный презерватив, вышвырнутый на обочину.

– Знаешь, кто сделал это со мной, дорогуша?

Орландо яростно затикал.

– Джейн, кисуля. Моя сестренка Джейн. – Пальцы Беннет сжались, поглаживание теперь уже не было нежным. Скорее стало болезненным, чем приятным. Орландо нервно заворочался. Эти признаки он хорошо знал.

– Какое право она имела приезжать сюда! В мою пустыню. Это мое место. Моя страна. И всегда была моею. Они приняла меня и сделала из меня что-то. И папа здесь кем-то да стал бы.

Слезы застыли в ее глазах. Слишком хорошо она все это помнила. Комнатенку на Сансете. Для многих это было концом пути, последней остановкой перед окончательным падением на самое дно в этом мишурном городе. Сансет никогда не был настоящим Голливудом – грязный, яркий, живой, как «Тропикана» в Санта-Монике, где останавливались рок-группы, или традиционная автостанция «Хайлендз» на Голливудском бульваре, овеянная даже некой романтикой. Сансет был общеизвестным дном для опустившихся людей, находящихся на волосок от гибели, для тех, кто не способен был или не желал прочесть объявление на стене и боялся прочесть приговор неудачнику в понимающих глазах родных и друзей, когда их лодку медленно прибивало к берегу.

Но у Джули Беннет все сложилось по-другому. Это было для нее началом, первой ступенью к исполнению заветных мечтаний, настолько фантастичных, что они превосходили самые смелые мечты обитателей мотеля «Сансет». Каждое утро, дрейфуя в море бразильского кофе, она лупила до изнеможения по древней машинке в мрачной грязной комнатке – дворце ее творчества. Роман «Женщина-ребенок» писался сам собой, как школьное сочинение, и, когда кипа машинописных страничек немного выросла, Джули уже знала, что это шедевр. Она знала, что все уже ждут ее партизанской вылазки против семьи, ждут ее манускрипта и готовы плакать, мечтать вместе с ней, умереть вместе с ней, сидя в своих квартирах, наполненных преступными влечениями.

Вокруг нее, пока она закладывала фундамент своего феномена, слышалась музыка жизненного краха. Следы от затушенных сигарет на столике у кровати, неизвестного происхождения пятна на некогда пушистом, а теперь истоптанном бежевом ковре, занавески, которыми чистили ботинки. Через мутное окно она глядела на тридцатифутовый, похожий на гигантскую почку, бассейн, и мысленным взором видела, как пена сбивается у края старой фильтровальной системы. Там, где виднелось дно сквозь напластования опавших листьев, паутины и обрывков газет, штукатурка растекалась и отслоилась в торжественной мозаике распада. Она мрачно осознавала: в то время как пальцы ее стучат по клавишам машинки, создавая литературную бомбу, ее окружают обломки человеческих крушений – толстая проститутка, потевшая в искусственной шубке по моде начала семидесятых, в широченном головном уборе, достающем до края воротника «под леопарда»; занимающийся бодибилдингом гей, блестящий от пота, его маленькие накачанные мышцы, кругленькие, аккуратненькие, подрагивали, когда он, затаив дыхание, пролистывал журнал «Пипл»; грязный араб, куда более толстый, чем проститутка, изучающе разглядывал ее, ковыряя в носу.

Для этих людей Сансет был словно вспышки Дантова «Ада», но для Джули этот закат символизировал восход солнца славы в великолепной стране, ставшей ее новым домом.

И вот теперь прошлое дотянулось до нее своей длинной рукой. Девушка, которой могли позавидовать даже ангелы, явилась из туманного, сырого, далекого отечества, чтобы мучить и досаждать ей и низвергнуть ее мир.

– Но мы не позволим ей лезть к нам, правда, Орландо? Мы найдем на нее управу, верно? Ведь мы-то знаем, кто она такая, да, Орландо? Это мама, она – мама. Она – мама.

Джули Беннет вскочила на ноги с диким взглядом, и рыжий перс Орландо отлетел прочь. Как ракета, отделившаяся от земли, этот оранжевый мяч вышел на орбиту.

Джули Беннет бросилась к пишущей машинке. На странице умещалось почти две сотни слов. Четыре тысячи по текущему рыночному курсу. Она сгребла ни в чем не повинную бумагу с машинки и, скомкав ее, швырнула об стену.

Проклятье. Проклятье. ПРОКЛЯТЬЕ!

Ей нужен был кто-нибудь, на ком можно сорвать зло. Где же этот чертов Билли? Почти наверняка в студии, в это-то время суток? Работает, если можно так назвать то, что делают бесталанные художники. Но была слабая надежда, что он может быть в бассейне. Очень слабая.

Она подошла в заднему окну и взглянула на бассейн. Отлично. Именно там он и есть. Его пропорциональное тело вытянулось под лучами полуденного солнца в мире и гармонии с пустынным миром.

Джули Беннет ощутила прилив сил, она поспешно выскочила из комнаты и сбежала по мраморным ступенькам к бассейну.

– Значит, художник отдыхает.

Слово «художник» было ее настоящим фонетическим изобретением, оно содержало и насмешку, и снисхождение, и легкий сарказм, и щедрую порцию застарелого отвращения.

Билли Бингэм взглянул на нее с пляжного лежака, кротко принимая своего потенциального мучителя.

– Чего это ты лежишь на открытом солнце? С твоим-то образованием должно бы знать, что меланома вовсе не столь симпатична, чтобы прельщать девчонок в баре. – Джули плюхнулась в тень большого бежевого зонта со спицами красного дерева, безжалостно накручивая обороты своей озлобленности. Как и всегда, Билли выглядел как воплощение самой дикой грезы: его мощное худое тело блестело, как новенькая монетка – он натерся маслом «Джонсон беби». Она подавила в себе желание и постаралась охладить его чашей ядовитой злобы: