утвердился в мыслях отвалить солидный куш.
– А чем сейчас занят Пит? Крупная работенка? – Как и все в Беверли-Хиллз, благотворительность тоже была обусловлена следованием за лидером. Деятель такого калибра, как Пит, не станет участвовать в никчемном мероприятии.
– Не то слово. Сериал, который он сейчас запустил на Эй-би-си – «Ночи в Беверли-Хиллз», – будет потрясающим. Они вкладывают в него целое состояние. И воздастся им сторицею… – засмеялась Лиз Тейлор, осознавая, что она, как и каждый здесь, служит прекрасной иллюстрацией этого библейского изречения.
Роберт Фоли видел, что они с ним. Им нравился его стиль. Он позволил себе немного надавить; вкладывая свои слова в каждое ухо, слегка посмеиваясь про себя, мгновенно потупив глаза, словно собираясь приготовиться к решительному броску:
– Разумеется, и здесь, в Южной Калифорнии, нам кажется, будто у нас тоже полно проблем с едой. Слишком много калорий. И вот мы отправляемся в «Голден Дор» или в «Каль-а-ви», звоним своим личным тренерам и требуем заняться с нами аэробикой, отправляемся к «Хантеру» и хватаем пару экземпляров наимоднейшего руководства по диете. – Он встретился взглядом с Лиз Тейлор. – Или вдруг нас начинает беспокоить неумеренное потребление белков. Холестерина. Животного жира. Не дай Бог это отнимет пару лет нашей драгоценной жизни. К тому же мы все, разумеется, помешаны на витаминах и необходимых минеральных добавках. Все ли здесь знают, сколько они потребляют кальция? Ну, конечно. Держу пари, второй пунктик – это магний. Но, представьте себе, в Индии сорок лет – это уже глубокая старость, и они трясутся
Он говорил все быстрее, слова безжалостно ранили их, словно удары хлыста, и едва ли причиняемую боль могло смягчать местоимение «мы». Шепоток потрескивал в комнате, словно искры пламени. Этот доктор медицины не был миллионером, он жил скромно и лечил бедняков; он считал их заботы о диете детской игрой, чем это, в сущности, и было. Для него жизнь начинающей кинозвезды мало отличалась от жизни обитателей процветающей фермы, и собственное здоровье волновало его не больше, чем предприимчивого агента здоровье бывшей жены.
– Итак, сейчас вы видели больницу, которую мы основали в Бомбее, благодаря великодушию и щедрости нашего хозяина. Эта больница будет носить имя Пита Ривкина. У меня в кармане лежит чек, выписанный в Американский банк… Надеюсь, у них имеются деньги… в размере… четверти миллиона долларов. – Он вытащил чек и помахал им над головой, а общий вдох изумления сменился криками «браво» и взрывом вежливых, но и тревожных аплодисментов.
Голос Роберта Фоли зазвучал жестче. В нем появилась хрипотца, да и черт с ней. Какими бы ни были средства, их оправдывал и венчал достигаемый результат. Он не знал, так ли это в случае войны, вряд ли иначе было в любви, но в благотворительности, во имя детей, все средства были уж точно законны и справедливы.
– Я знаю, что не каждый из вас способен дать столь же крупную сумму. Пит – прекрасный, добрейший человек, который, по счастливой случайности, еще и очень, очень богат. Но я бы высоко оценил каждый ваш, даже самый малый, вклад в общий фонд для этих детей. Они такие маленькие, такие ранимые, живут в такой нужде. Сегодня вечером вы сами это увидели. Позвольте же им коснуться и вашего сердца, как пленили они мое. Пусть же эти дети, как и все мы на этой земле, будут уверены в своем будущем. Все, что вы в состоянии выделить – каждый в соответствии со своими средствами – это драгоценный подарок, жизнь для тех, кто живет в долине смерти. И я всем вам глубоко благодарен.
Теперь комната загудела. Энтузиазм достиг высокой ноты. Но было в этом и еще кое-что, на что и рассчитывал Роберт Фоли: дух, который и сделал Америку великой, – дух соревнования, и стимулом его стало сейчас пожертвование Ривкина. В Калифорнии, и в Беверли-Хиллз особенно, быть богатым и преуспевающим – моральный долг гражданина. Роберт Фоли сыграл именно на этой струнке. Дать мало – значит показать, как ты мал. Дать много – показать, что и ты кое-что значишь. Дать больше всех – доказать, что ты первее первого. Бриллианты от Картье нервно заблестели на загорелых пальцах.
Искусственно увеличенные груди расцветали в бюстгальтерах от Лагерфельда; остро торчащие и разбухшие уменьшались в лифчиках от Клода Монтана. Пальцы взволнованно сжимались в туфельках от Мод Фризон, поднятые лица приобретали приличествующее случаю выражение.
Пит Ривкин не сидел на месте. Наиболее преуспевающий телережиссер в Голливуде, он был тонким, стройным, прекрасно выглядел в свои сорок пять лет. Он лучисто улыбался коллегам по ремеслу, считавшимся его «друзьями». Он пытался было говорить, но успех сам говорил за него. Ему не нужно было вообще говорить.
Он улыбнулся стоящему в другом конце комнаты Роберту Фоли. Милый, славный, неизменный Роберт – столь же отличный от толпы обитателей Беверли- Хиллз, как Крафт от Камамбера. Странное место для Роберта, пришедшего сюда в мешковатом, свисающем с сильных плеч смокинге, с его бледным, чувственным лицом, которое нужно бы часа два подержать на хорошем солнце, и с его резкой, четкой, искренней манерой поведения, так разительно отличающей его от приторных, падких до денег бандитов, которые выдавали себя за врачей в Южной Калифорнии.
– Роберт, спасибо тебе. В твоем лице все бедняки мира имеют мощного защитника. В самом деле мощного защитника. – Он подождал, пока все в комнате не начали аплодировать.
– Правильно, Пит, – раздался бас Танкерея.
– Правильно, правильно! – подхватил кто-то.
– Эта ночь грозит затянуться, – непочтительный шепоток Сибил Шеферд опасно разнесся по всей комнате.
– Спасибо. Спасибо вам всем. – Он услышал ее слова. И в его памяти мгновенно образовалась трещинка. Лучше бы показывали «Свет луны».
– Иногда здесь, в Голливуде, – Пит намеренно употребил это обобщающее название всей киноиндустрии, – мы теряемся в собственных мечтах и планах. Мы беспокоимся о собственных проблемах и своем весе, о своих провалах и наградах, и прекрасно, что это так. Это и заставляет земной шар вертеться, а наш великолепный бизнес процветать и, разумеется, делать нас богатыми. И это тоже прекрасно, потому что иногда, вот как сегодня, это позволяет нам совершать добрые, чудесные поступки. Некоторые из вас, присутствующих здесь, знают, что такое быть бедным. Это не та бедность и лишения, испытываемые несчастными детишками, которых мы сейчас видели, но все же. – Он помолчал, чтобы оживить прошлое в памяти присутствующих.
А в их головах тем временем жужжали калькуляторы, прикидывая, сколько они способны отстегнуть, и сможет ли кто-нибудь перекрыть вклад Ривкина, и как это будет выглядеть – великодушно или глупо – дать больше.
– Поэтому, пожалуйста, как сказал Роберт Фоли, «во имя детей», пусть каждый даст от своего сердца.
Элизабет Тейлор встала, и словно электричество пронизало комнату.
– Спасибо тебе, Пит. И спасибо вам, доктор Фоли. Вы меня тронули. Сегодня вечером вы так глубоко тронули меня, что побудили совершить то, о чем я, быть может, буду позже сожалеть. Но это не имеет значения. Имеют значение только дети. И я хочу отдать им вот это.
Комната затихла. Лиз Тейлор уважали во всем мире за ее мужество, достоинство и доброе сердце. Каждую каплю своей невероятной энергии и творческого дара она вкладывала в отчаянную борьбу со СПИДом.
Она прошла вперед и на ходу сняла с пальца громадное кольцо с бриллиантом размером с яйцо.
Комната постепенно наполнилась гулом.
Венди Старк не смогла сдержаться:
– Лиз, только не бриллиант Винстона.
– Нет, – ответила Элизабет Тейлор, – Ричарда Бартона. Он сам бы захотел, чтобы бриллиант достался детям.
Сидя возле бассейна отеля «Бель-Эйр», Ивэн Кестлер мрачно разглядывал имена в блокноте, лежащем перед ним. Ему следовало позвонить им всем за время своего пребывания в Лос-Анджелесе: крупнейшим коллекционерам – Арманду Хаммеру, Эли Броаду, Анненбергам, Аарону Спеллингу; политикам ранга Брэдли и Ваксмана, наиболее известным деятелям киноиндустрии вроде Гриффина, Вейнтрауба и Вассермана. Но сейчас его просто с души воротило от самой мысли о необходимых звонках. Он был измотан, издерган и находился на опасной грани маниакального помешательства. Парень с одержимыми глазами покинул его, даже не попрощавшись. Это не было дешевым уличным знакомством, и недаром оно так перевернуло ему душу. Билли Бингэм был художником, однако,
