Куда ведет кризис культуры? Опыт междисциплинарных диалогов

докладе, есть и культурологический аспект.

Вот, скажем, речь идет об отношении россиян к закону. Как толкует его традиционное сознание, в России до сих пор доминирующее? Носитель такого сознания склонен трактовать закон, как закон для других. Сам, мол, я при случае могу его обойти, но тот, кто имеет дело со мной, должен закон соблюдать. Иными словами, мы сталкиваемся с ситуацией, которая к праву отношения не имеет. Здесь закон — навязанная внешними силами норма. А мое отношение к ней зависит от того, выгодна она мне в конкретной ситуации или не выгодна. В современных странах Запада все по-другому. Закон, получивший нравственную санкцию, является там безусловной нормой для всего общества. Закон — вещь универсальная. В России же этого нет, и потому важно знать, как преломляется восприятие закона именно в российской ментальности.

Что стоит, например, за всеобщим и подтверждаемым всеми социологическими службами осуждением коррупции? Отнюдь не единодушное выступление наших людей против взяток как явления. Взятка традиционализована и нормальна: «Сухая ложка рот дерет», «Не подмажешь, не поедешь». Люди возмущаются масштабом коррупции и несправедливостью ее конкретных форм. Отсюда, кстати, понятнее становится, почему так много среди них тех, кто ставит справедливость выше закона. Но что они под ней понимают?

Я не люблю русскую традиционную справедливость по целому ряду оснований. Помимо прочего, она принципиально размыта и позволяет по-разному трактовать каждую конкретную ситуацию. В русской деревне практика передельной общины имела два принципа раздела земли: на равные паи по числу едоков и по числу работников в семье. Всякий раз, когда шли переделы, начинались стычки. Существование двух разных принципов наделения землей создавало пространство для манипуляции мнением сельского схода. Тот, кто имел дополнительный ресурс, мог поставить «миру» ведро водки, в результате чего располагал зависимыми голосами, позволявшими ему «по справедливости» добиваться решения, которое его устраивало. Присутствующие помнят, наверное, и о том, как в советских поликлиниках в очередях к врачу постоянно возникали стычки относительно принципа очередности — идти по талонам или согласно живой очереди. Всегда самые горластые и беспардонные прорывались, опираясь на одно из этих оснований.

Закон по своей природе логически целостен и однозначен. Он не оставляет лазеек и сужает пространство усмотрения. Это и определяет отношение к закону. «По справедливости» есть шанс урвать то, что хочется. А по закону — следует только то, что положено.

Игорь Клямкин: Но доля тех, кто ставит справедливость выше закона, все же постепенно снижается…

Игорь Яковенко:

Да, но таких людей в российском обществе, как сообщила нам Наталья Евгеньевна, 42 %. Это очень много. Это говорит о том, сколь сильна инерция традиционализма в России.

Она, инерция эта, отчетливо проявляется и в представлениях о собственности. В докладе показано, что люди слабо различают частную и личную собственность, понимая частную собственность как традиционное владение. В их сознании живут представления о так называемой трудовой собственности, т. е. нажитой своим трудом, которая трактуется как единственная морально оправданная. Перед нами микст из традиционно крестьянского, советского и кулацкого воззрений на собственность, который при этом достаточно подвижен. И как следует из приведенных в докладе данных, движение идет в направлении легитимации малого и среднего бизнеса на фоне безусловного приоритета патерналистски трактуемой госсобственности.

По сравнению с 1917 годом, когда крестьянские съезды подавляющим большинством голосов высказывались против частной собственности на землю, можно фиксировать некоторый прогресс. Однако с воззрениями современных европейцев воззрения россиян на собственность, как опять-таки следует из доклада, несопоставимы. И, наконец, те отношения собственности, которые сложились в постсоветской России, не являются морально оправданными в глазах большей части общества. Очевидно, что в некоторой перспективе история снимет такое рассогласование реальности и ее оценки населением. Либо изменится сознание общества, либо структура собственности.

Для меня, как и для докладчика, очевидно, что модернизация составляет единственную стратегическую перспективу России. Однако я, в отличие от Натальи Евгеньевны, сомневаюсь в том, что существует альтернативный вариант модерна. Модерн вариативен на первых стадиях модернизационного развития. Можно идти путем Голландии, а можно фашистской Венгрии или СССР. Что же касается завершающих этапов модернизационного перехода, то они требуют автономной личности, гражданского общества, зрелой рыночной экономики, демократических институтов.

Я вовсе не исключаю, что в России будет реализована некая альтернатива западному проекту. Но если такое случится, то это будет очередная промежуточная стадия развития — временная и неустойчивая. История Европы знает любопытный пример подобного поэтерационного перехода. Германские племена (готы, вандалы, бургунды) в IV веке приняли христианство в форме арианства. Арианские представления гораздо проще, нежели ортодоксальное богословие, а потому были более доступны варварам. Однако лет через 200 все германские племена перешли к ортодоксальному вероучению. В этом смысле арианство — стадия развития. Фашизм или коммунизм — тоже стадия. А что такое российский «альтернативный модерн», о котором пишет докладчик, я не понимаю. И почему этот самобытный тип модерна, прогнозируемый на основе исторически заданной системы норм, в тексте не прописан даже в его основных характеристиках?

Игорь Клямкин: Сказано, что это модерн при сохранении ведущей роли государства в экономике (этакратическая модель) и не западном типе демократии. А каком именно, и в самом деле не ясно.

Игорь Яковенко: Не составилось у меня и определенного представления об исторической стадии, на которой мы сегодня находимся. Наталья Евгеньевна говорит, что мы живем в ситуации, когда общинное сознание (сознание, восходящее к общинным моделям) в целом находится на стадии разложения. С этим я согласен. Но мне не понятно другое. Мне не понятно, российское сознание по преимуществу еще общинное или мы прошли какой-то перевал? Мы имеем дело с остатками общинного или с общинным, которое достаточно сильно?

Игорь Клямкин: Коллега Паин считает, что нет у нас уже ничего общинного…

Игорь Яковенко:

Имеет на то полное право, как и я имею право так не считать.

И последнее. Из логики докладчика следует, что путь развития, который выберет страна, задается имманентными факторами и процессами. По-моему, это совсем не очевидно. Мы живем в высоко конкурентном и динамичном мире. Скорее всего, Россия выберет тот сектор мирового целого, который ей достанется.

Если же оценивать доклад Натальи Евгеньевны в целом, то я должен сказать, что он в высшей степени полезен для культуролога.

Игорь Клямкин:

Спасибо, Игорь Григорьевич. Мне показались интересными суждения о промежуточности и неустойчивости российского «альтернативного модерна» в случае, если он состоится. Однако суждено ему состояться или нет, — вопрос, остающийся открытым.

Следующий — Михаил Афанасьев.

Михаил Афанасьев:

«Модернизация в России блокируется не „менталитетом“ россиян, а безответственностью должностных лиц»

Доклад Натальи Евгеньевны Тихоновой, как и все ее тексты, интересен и основателен. Не претендуя на развернутый анализ и опуская ряд вопросов, кратко выскажу соображения по докладу в контексте общей темы нашего семинара, т. е. в контексте кризиса российской культуры. Но сначала несколько замечаний по диагностике ситуации.

Наталья Евгеньевна солидаризуется с характеристикой господствующей в России нормативно-