массе своей паразитируют на природных богатствах страны, а эффективность их деятельности можно оценивать даже не как нулевую, а как отрицательную по своим последствиям. Но почему это стало возможным? Почему такое развитие событий было невозможно, например, в Чехии или Польше, также переходивших от социалистического прошлого к рыночной модели хозяйствования? Почему там это сопровождалось переходом к демократии, а в России нет, хотя в России большинство населения тоже сторонники демократии?
На мой взгляд, именно потому, что сама демократия в России понимается населением иначе. И об этом я говорю в своем докладе, построенном не только и не столько на данных, полученных по методике Хофстеда, на апелляции к которым в основном и строится критика Афанасьева. Так что, увы, я бы и рада была согласиться с Михаилом Николаевичем в том, что проблема лишь в наших элитах, но, боюсь, это сильное упрощение. Приди сегодня на место этих элит другие, ничего кардинально не изменится, как это показал и опыт гайдаровских реформ, когда и сам Гайдар, и его команда были не просто отторгнуты системой власти, но и не приняты народом.
Более того, такое «иное» понимание демократии — это не некий «выверт» истории, не случайность, а закономерное следствие доминирования в России этакратической модели развития. Кстати, говоря об этакратизме, я предполагала, что коллеги знакомы не только с работами Канта, но и с насчитывающей ряд десятилетий традицией изучения этакратических обществ у нас и за рубежом, где в качестве ключевой особенности этих обществ рассматривается сращенность власти и собственности, а отнюдь не представительство в них государством интересов народа. Соответственно, я предполагала, что мне нет необходимости расшифровывать подробно, что это такое, а достаточно показать, как известные из литературы признаки этакратического общества преломляются в нормативно-ценностных системах россиян.
Теперь о геополитическом выборе и цивилизационной ориентации, о чем тоже говорил Михаил Николаевич. Боюсь, что и то, и другое в России не в пользу Запада, и это не результат того, что я неверно интерпретирую данные, а объективная реальность. Разумеется, россияне против превращения России в чьего-то сателлита. Однако вряд ли можно рассматривать Германию, с которой Россия вполне сопоставима по своему политическому и экономическому весу, как сателлита кого бы то ни было. Так что, думается, это ложная дилемма. Дело не в том, сателлит Россия или нет, а в том, что именно в западной культурной модели россияне разделяют, а что нет. Например, в том, что для них, в отличие от западных людей, включают в себя права человека. Или почему, переходя, вслед за моим оппонентом, от теории к фактам повседневной жизни, россияне, в отличие от западноевропейцев, и тем более граждан США, симпатизировали иракцам и Хусейну, а не войскам западной коалиции в известном военном конфликте. Я уж не говорю о Косово. Так что альтернативный модерн — это отнюдь не просто нежелание «жить по указке Запада». Это жизнь вообще во многом по другим принципам и нормам.
Но мой доклад, повторю, все же не об «альтернативном модерне». Несмотря на то, что именно этот сюжет вызвал сегодня наибольшие споры (возможно, из-за его политических следствий), лично для меня самой он как раз малоинтересен. Я не политик и не политолог, и меня мало волнует судьба правых партий, исходящих из необходимости для России западного пути развития, для которых признание неизбежности движения России по пути альтернативного модерна смерти подобно. Не интересна мне и судьба политиков типа Касьянова или Каспарова, которым присущи все минусы Гайдара без его плюсов. Гораздо важнее для меня то, есть ли в России кризис культуры, и если есть, то какого он типа. Что это — кризис, ведущий к деградации культуры (что не надо путать с деградацией, например, экономики страны), или же это начало нового этапа развития данной культуры? Я считаю, что нынешний кризис культуры в России скорее относится к кризисам развития, но при этом дальнейшее развитие российской культуры пойдет не по западному пути.
Об элитах как барьере на пути модернизации говорил и Игорь Клямкин, присовокупивший к ним и «инертное население». Конечно, без элиты мы ничего не добьемся, вне элиты ничего сделать невозможно. Проблема здесь в том, что у нас нет потомственных элит, нет их воспроизводства. И пока этого не будет, желание «нахапать» будет доминировать. Да, нельзя управлять огромной страной с такой психологией. Но перескочить этап самообразования элит мы не можем. Это исторический процесс, и необходимо ждать, когда это произойдет само.
Что же касается тезиса об «инертном населении», то я с ним согласиться не могу. Не инертное оно у нас, население. Вспомните конец 1980-х — начало 1990-х годов, когда по 300 тысяч на Манежку выходило, когда был всплеск социальной активности масс. А что получили люди в итоге? Их в очередной раз обманули. И они задают вопрос: «За кого мы должны идти сейчас манифестировать? За Касьянова? За Белых? За кого мы должны рисковать, что нас могут забрать в милицию?»
Может быть, сменится еще одно поколение, забудется этот опыт, и люди снова будут готовы выходить на площади. Но пока внутри элиты нет никаких групп, на которые население может сделать ставку. У нас политические партии даже не пытаются найти свой электорат, хоть бы кто-нибудь из них посмотрел, чего хочет население. Поэтому я не соглашусь с тем, что оно у нас «не то».
Теперь о том, что касается упомянутого в выступлении Игоря Моисеевича отсутствующего понятия об общем интересе. Если, мол, его нет, то на каком основании можно вести речь о наличии в культуре ориентации на такой интерес? Действительно, я говорила о такой ориентации как об особенности национальной культуры, с чем непосредственно связан вопрос о национальной идее. Эту пресловутую национальную идею не случайно так долго искали, но так и не нашли. Но не нашли ее вовсе не потому, что в обществе на нее нет запроса. Если спрашивать население, должна ли быть национальная идея, то обнаружится, что запрос на нее, безусловно, существует. Другое дело, что сейчас в России нет ни одной идеи, которая могла бы стать национальной. За исключением разве что лозунга «Давайте жить по- человечески!». Причем это «по-человечески» включает в себя очень многое.
Но я хочу сказать и о том, что в определенном смысле отсутствие такой общей идеи — это большой прогресс. Потому что монолитность характерна только для внутренне недифференцированных традиционных обществ или периодов общественной мобилизации. Любое современное общество — это общество со сложной внутренней структурой. И вопрос о возможности согласования интересов всех групп общества, который привлек внимание Игоря Моисеевича, — это индикатор готовности признать плюрализацию интересов внутри общества. Или, что то же самое, индикатор продвинутости по пути модерна, сам по себе еще ничего не говорящий о качественном своеобразии этого модерна.
Если посмотреть таблицу в конце доклада, где представлены особенности разных кластеров, то видно, что из семи кластеров пять признают невозможным согласовать интересы членов общества, а два оставшихся характеризуются неопределенностью в ответах на этот вопрос. Значит, плюрализм интересов в обществе большинством россиян уже осознан. И это большой шаг вперед по отношению к традиционалистской монолитности и единообразию. Не признав плюрализм, сделать следующие шаги — в том числе и в сторону демократии — невозможно. Но демократии не обязательно западного типа.
Второй вопрос, формулировка которого не устроила Игоря Моисеевича, — это вопрос, предлагающий респондентам определить свое отношение к утверждению, что «государство всегда должно отстаивать интересы всего народа перед интересами отдельной личности». Клямкин полагает, что согласие с этой формулировкой вовсе не свидетельствует о приверженности традиционалистской норме…
Игорь Клямкин: И что сама эта норма, будучи абстрактной, не наполнена в массовом сознании ценностным смыслом…
Наталья Тихонова:
Но меня в данном случае интересовала именно норма. И, чтобы понять ее культурный смысл, я проанализировала данный вопрос в двух срезах.
Во-первых, я проанализировала его на предмет того, с какими вопросами он «стягивается» при факторном анализе. Оказалось, что он «стягивается» с теми вопросами, которые я отнесла к особенностям правового сознания россиян. Согласие с формулировкой, о которой идет речь, как бы обосновывает легитимность права государства нарушать закон. Логика здесь такая: если человек признает, что государство должно отстаивать интересы общества перед интересами отдельной личности и доверяет ныне существующему государству, то он признает за ним и право давить на правосудие и ограничивать свободу прессы во имя общих интересов. Когда мы смотрим эмпирические данные, эти вопросы и ответы на них
