том, что кризис культуры пополз вниз и что проявляется он в межэтнических и межконфессиональных конфликтах. А прорыв на поверхность русского национализма означает, что начала окончательно рассыпаться культура имперской социальности. Рассыпаться в ее этническом ядре. Мироощущение «старшего брата» сменяется ощущением враждебности братьев младших и своей собственной враждебности к ним. А потому, мол, в обозримой перспективе консолидирующий либерально- консервативный дискурс интеллектуалов и политиков вряд ли будет востребован.
Алексей Кара-Мурза: Чтобы он был востребован, его надо обществу предъявлять. Под лежачий камень вода уж точно не потечет. Но винить за это воду не очень, по-моему, умно.
Эмиль Паин:
Можно еще одну реплику? Мне кажется, что многие теоретические разногласия между участниками нашего семинара могли бы быть преодолены или по крайней мере смягчены, а согласия, соответственно, стало бы больше при условии иной, чем сейчас, формулировки предмета обсуждений. На мой взгляд, наш предмет — не кризис культуры, а кризис социокультурный. Слово «культура» мы чаще всего используем в узком смысле, т. е. как синоним «духовности», «мира идей и ценностей», оторванного от мира социальных отношений. Это, по-моему, не очень продуктивно. Если же культуру и социальность в анализе соединить, то многие вопросы снимутся сами собой.
Феномен того же Тургенева или, скажем, Чехова, органично сочетавших в своих воззрениях и творчестве идеи западничества с укорененностью в русской традиции, был вполне естествен для русской культуры. Однако для российских социально-политических условий конца XIX — начала XX века органичным он не был. Этот культурный феномен не может быть широко востребован и в современных российских условиях.
История отечественного либерализма, включая и историю кадетской партии, — хорошее доказательство способности российской культуры к восприятию либеральных идей, но социальная среда ни в начале XX, ни в начале XXI века оказалась не готовой к предоставлению этим идеям значимой политической роли. Да, когда-то кадеты имели большинство в Государственной думе, но она была в те времена не очень влиятельной силой. В нынешней же Думе идейных наследников кадетов нет вообще, а сама она стала сугубо декоративным институтом.
Если мы начнем различать две составляющие нашего предмета — социальную и культурную, — то у нас будет больше возможностей определить границы влияния культуры в определенных социальных условиях и при определенном уровне социальной разобщенности социума.
Игорь Клямкин:
Об этом можно, конечно, подумать, но я не очень-то представляю себе, как мы будем социальную среду, к либеральным идеям не восприимчивую, отделять от культуры вообще. Ведь среда эта тоже имеет культурное измерение, хотя чаще всего и не либеральное. Но если кто-то захочет порассуждать не о культурном, а о социокультурном кризисе, то возражать, естественно, никто не станет.
Благодаря Эмилю Абрамовичу, мы плавно перешли от вопросов к выступлениям. Слово — Михаилу Афанасьеву.
Михаил Афанасьев:
«Вопрос о либерально-консервативном синтезе отнюдь не сводится к синтезу дискурсов»
Я поддерживаю Алексея Алексеевича и лейтмотив его доклада. Согласен с докладчиком в том, что сам он определяет как главное — свое собственное и своего исторического героя — послание. В том, что нам необходим либерально-консервативный синтез. При этом, однако, у меня вызывает сомнение тезис, что главной проблемой для нас, российских интеллектуалов, является война либерального и консервативного дискурсов. Дескать, французы ее преодолели и хорошо живут, а мы все ругаемся и живем плохо. Относительно такого диагноза возникает много сомнений.
В Европе позапрошлого века происходил синтез государственной и корпоративной традиций с рынком, капитализмом и эмансипацией индивидов. Это и был тот социальный, цивилизационный синтез, который в интеллектуальной сфере проявлялся как диалог идеологий либерализма и просвещенного консерватизма. Там возникла новая цивилизационная основа, базовые консенсусные институты. А война дискурсов, между тем, продолжается до сих пор. Да и может ли быть иначе? Как писал Мэдисон, крамола — в природе человека.
Игорь Клямкин: Алексей Алексеевич говорит, что это уже не «война», а «борьба»…
Михаил Афанасьев:
Характер этого противоборства дискурсов задан не миролюбием интеллектуалов, а институциональными рамками. Именно они, а не дискурсы обеспечивают позитивный цивилизационный синтез.
В России же синтез традиции и модернизации оказался негативным. Базовых институтов здесь реально нет и поныне. Общество зыбкое. При этом люди в стране грамотные, многие владеют языками, оперируют сложными понятиями. Они готовы к использованию любых словесных комбинаций и любых дискурсов: хоть про либеральную демократию могут порассуждать, хоть про консервативную модернизацию. Были бы деньги, а дискурсы могут быть всякие — и беспримесные, и синтетические. Но что за ними стоит, кроме заказчика либо постмодернистской позы говорящих и пишущих?
Итак, проблема органической, чувствительной к традиции модернизации — это проблема не примирения интеллектуалов, а созидания полезных институтов. Хотя, конечно, всякую проблему мы обсуждаем посредством слов, и здесь нужна ясность, нужны адекватные понятия и взаимопонимание. Но историческую роль слов не надо преувеличивать. В том числе и тогда, когда мы вспоминаем о движении в направлении либерально-консервативного синтеза в России.
Алексей Алексеевич говорит о нем применительно к российскому историческому контексту XIX века. При этом он выделяет ряд очень значимых, «крупнокалиберных» людей — что называется «властителей дум», выступавших носителями и распространителями идей либерально-консервативного развития. В докладе названы имена Пушкина, Станкевича, Грановского, Киреевского, Самарина, Черкасского, Тургенева, Лаврова, Головнина, Чичерина, Гейдена, Струве… Но когда мы толкуем о либерализме и консерватизме XIX столетия, их споре, диалоге и синтезе, надо бы уточнить, о чем тогда шла речь.
Либерализм — это теория Смита о «невидимой руке рынка» как божественном социальном регуляторе в сочетании с эгоистически-утилитарной моралью Бентама.
Консерватизм — это идеи Берка о единстве и естественном развитии народа как цепи мертвых, живых и будущих поколений и о национальной ответственности элиты.
Элитарный конституционализм Локка и Монтескье — это общий для либералов и консерваторов идейный капитал, превращенный Кантом в уже упоминавшееся мной на одном из семинаров учение о патриотическом правлении (
Вот то смысловое европейское поле, в котором находились сторонники либерально-консервативного пути развития России. И они, как и европейцы, ориентировались на формирование консенсусных институтов, а не просто на примирение дискурсов, о чем я еще скажу.
Алексей Алексеевич вдохновенно пишет о Тургеневе как русском мыслителе и общественном деятеле, одном из выдающихся приверженцев такого пути. Меня заражает и радует это вдохновение. Тем более что в своем докладе, с обсуждения которого начался наш семинар, я толковал о европейской природе русской нации, а это, как указывает Алексей Алексеевич, и ключевая тема Тургенева. Не его одного, как мы знаем, но и его тоже. Для меня это, повторяю, важно. Как важно и то, что Тургенев — русский государственник и патриот, человек правых убеждений в европейском смысле этих слов.
Его называли русским европейцем. Как и Пушкина, как и Гоголя. И они, как я полагаю, не были в российском обществе такими уж одинокими, какими предстают в некоторых прозвучавших здесь репликах. Эти писатели создали русскую литературу, каковая была бы немыслима без русской читающей публики. Следует предположить некоторое сочувствие читателей мыслям обожаемых писателей. Было, думаю, какое-то соответствие между духом литературы и настроем читательской аудитории. Эта аудитория,
