страна. Здесь личность либо занесена в Красную книгу как диковинный раритет, либо числится в списках на уничтожение. Русская культура не порождает автономную личность. И в этом — ключевая проблема. Традиционная репрессивность — один из механизмов культуры, блокирующий становление личности. Этим и обусловлен мой интерес к феномену репрессии.
Сойдемся, Алексей Алексеевич, на тезисе: «Коммунизм — болезнь русской души». Я только добавлю, что болезнь эта в определенном смысле врожденная. А именно в том смысле, что коммунистическая реакция на модернизацию была задана системообразующими характеристиками социокультурного целого. Разумеется, не будь модернизации, не было бы и коммунизма. И внешние воздействия, конечно, имели место, в том числе и в виде того же марксизма. Характерно, однако, что эти воздействия Англию с Голландией, например, не затронули.
Следующий на очереди — Алексей Давыдов, который предлагает мне работать в другой понятийной системе. Надеюсь, он знает, что выбор категориального аппарата — суверенное право исследователя. К тому же в его предложениях я не вижу ничего, кроме своеобразного способа обосновать недоразумение, о котором я говорил выше. Алексей Платонович обстоятельно доказывает, что жизнь в культурах, акцентирующих поощрение, совсем не сахар, но это, уверяю его, и для меня совершенно очевидно. И уж совсем странно читать о том, что репрессия и вознаграждение — благо, и одно в отрыве от другого не существует. Не только обсуждаемым докладом, но и всей своей жизнью я не давал оснований полагать, что думаю как-то иначе. Алексей Платонович придумал себе оппонента и увлеченно его опровергает.
Не могу взять в толк и то, почему он полагает, что своими путаными — на мой взгляд, разумеется, — суждениями относительно управления, сверхуправления, антиуправления и самоуправления он продвигает нас в исследовании обсуждаемой темы. Самоуправлению отнюдь не несколько столетий, как считает Давыдов. Институционализированные формы самоуправления складываются в античном полисе две с половиной тысячи лет назад. Что касается других его понятий, то что такое «сверхуправление», я с некоторым напряжением понять еще могу, а что такое «антиуправление» — не постигаю. Это напоминает мне понятие «антикультура», которое встречалось в годы моей научной юности.
Алексей Платонович признается, что не смог найти в оппозиции «репрессия — поощрение» места для личности как субъекта развития. Поэтому напомню ему, что авторепрессия и автовознаграждение — универсальный механизм духовной жизни, т. е. механизм становления и развития именно личности. Интериоризовать мир высоких норм и ценностей можно только в контексте напряженного внутреннего существования, в контексте постоянного суда над собою. Вспомним «Размышления» Марка Аврелия или «Исповедь» Блаженного Августина.
Игорь Клямкин: По-моему, различие ваших подходов не столь значительно, каким выглядит в полемике. В своем выступлении я пытался примирить позиции, но, похоже, не получилось…
Игорь Яковенко:
О том, что вы сказали, можно подумать, но пока не получилось. Давыдов призывает русского человека стать субъектом самоуправления. Прекрасная перспектива. Но для этого необходима коррекция культурных норм и системы ценностей. Среди аспектов такой коррекции — изживание репрессивной и хамски-холуйской доминанты культуры, создание ценностных оснований для самоуважения автономной личности, размывание сакрального образа власти. В этом же ряду — изменение баланса вознаграждения и наказания в пользу вознаграждения, против чего Алексей Платонович как раз и возражает.
О том, что это означает, хорошо, по-моему, сказал Денис Драгунский. Я могу только согласиться с тем, что при сравнении США и России «не об абсолютном количестве заключенных и не об антирабочем американском законодательстве надо говорить, а о том, что американский рабочий может заработать себе на домик и жить нормально». Мои оппоненты этого почему-то не увидели, а ядро проблемы именно здесь.
В России с вознаграждением — полная труба. Оно не разработано, не актуализировано, не укоренено в культуре. Когда узкая кучка элиты предается примитивным порокам, то сама их примитивность показывает, что мы имеем дело с культурой, центрированной на репрессии. Нет культуры удовольствия, нет гедонистической традиции. Французский обыватель может часами обсуждать вина, сорта сыра, рецепты и достоинства блюд национальной кухни. А тут тебе картошечка с портвешком или пиво из поллитровых банок, расставленных на газете поверх бочки во дворе.
В заключение остановлюсь на выступлении Игоря Моисеевича Клямкина. Он редактировал текст доклада и имел возможность глубоко и дотошно погрузиться в его логику. Я согласен практически со всеми его выводами. Игорь Моисеевич фиксирует ключевые моменты. Насилие равно органично не только для российской власти или радикалов-бомбистов, о чем говорил Кара-Мурза, но и для широчайших народных масс. Российская репрессия пребывает вне права, она существует над законом. В российском сознании надзаконная сила наделена моральным статусом. «Надежа-государь» — в силе, а не в законности. Добавлю к этому, что сакральная власть в принципе не может быть ограничена правом. Если право над властью, то она в глазах носителя традиционного сознания уже не сакральна. И это очень важно.
В выступлении Игоря Моисеевича прозвучало и несколько критических замечаний в адрес доклада. Согласен с тем, что в нем нет сопоставления современной российской репрессии с ее прошлыми проявлениями. Это предопределено и ограничениями объема, и необъятностью проблемного поля. Но есть упреки куда более существенные.
Игоря Моисеевича смутило использование мной применительно к современной России термина «культура традиционного типа». Попробую объясниться. В самом общем смысле это культура, переживающая модернизацию, но сохраняющая в себе существенные моменты традиционного сознания. В ядре этой культуры — пласт традиционных установок. Он сложным образом соотносится с культурными регулятивами и представлениями, усвоенными в ходе модернизации, и часто не виден стороннему наблюдателю. Но пристальное вглядывание позволяет рассмотреть рефлексы, оценки, действия, казалось бы, неожиданные для внешне модернизированного человека. В этом поведении, необъяснимом в категориях рационального модерна, и проступает традиционное ядро ментальности. Рациональный по самоописанию, но традиционный по сердечной склонности человек представляет то, что я и обозначил как «культуру традиционного типа».
Возможно, это не очень удачная понятийная конструкция. Но мне важно было обозначить паллиативное образование, в котором внешний пояс культуры более или менее трансформирован, а ядро сохранило базовые установки, мифы, рефлексы, структуры мышления. Хочу отметить также, что культура традиционного типа неоднородна. На одном ее полюсе располагаются люди, максимально освободившиеся от традиции, на другом — минимально затронутые процессами модернизации. А посредине — вся палитра переходных состояний.
Другой вопрос связан с существенной аберрацией читательского восприятия, когда содержание доклада понимается в том смысле, что российская репрессивность вытекает из традиционного характера российской культуры. И это очевидный недостаток текста. Отсюда и вопросы о том, почему из других традиционных культур проистекало нечто иное. На самом же деле я исхожу из того, что традиционные культуры
Игорь Клямкин: Пафос моих возражений как раз и заключается в том, чтобы не растворять особость российской репрессивной культуры в общих характеристиках культур традиционного типа…
Игорь Яковенко:
А пафос моего доклада заключается в том, что зрелая модернизация с необходимостью требует снятия акцента на репрессии и актуализации вознаграждения. В России этот процесс идет с огромным трудом. Внеправовая репрессия не замещается репрессией правовой, а снятие свирепой репрессии ведет к деградации социокультурного целого. На месте внеправовой репрессии не формируются нравственно- правовые регулятивы, обеспечивающие поддержание и развитие общества. И это задано качественными характеристиками российской культуры — отсутствием идеи святости законной частной собственности,
