Неаполя в Палермо для спасения своих поместий от разграбления, Карачьоло уступил давлению вождей Партенопейской республики и возглавил расползающийся по швам неаполитанский флот. За относительно короткое время ему удалось привести его в более или менее боеспособное состояние. Он приказал стрелять по английским судам, а также по кораблям, чей экипаж, состоящий из неаполитанцев, сохранил верность Бурбонам. Открыл он огонь и по «Минерве», своему, в бытность командующим флотом короля Фердинанда, флагману. Заклейменный изменником, Карачьоло с приближением английских кораблей к Неаполю бежал из города и, переодевшись в крестьянскую одежду, направился на отдаленную виллу, в поместье своего дяди, герцога Кальвирано. Вовремя уведомленный о том, что его предали и вот-вот схватят, он ночью бежал с виллы и какое-то время скрывался сначала в близлежащей хижине, потом, с помощью верных слуг, в колодце. По пятам за ним шел отряд людей кардинала Руффо — safedisti — во главе с неким Ла Маррой.
Получив известие о пленении герцога, Нельсон написал кардиналу просьбу передать Карачьоло и других главарей бунта в его руки, ибо он «знает, как с ними поступить».
Капитан Харди находился на верхней палубе «Молниеносного», когда к нему доставили пленника. Карачьоло, будучи всего сорока семи лет от роду, выглядел гораздо старше: «бледный, с длинной бородой, пустыми глазами — не человек, а мертвец», по описанию Уильяма Гамильтона. Из сострадания Харди велел расковать его и провести под присмотром лейтенанта и двух матросов в каюту, где ему предложили поесть и выпить. Пленник от всего отказался. Мичману Джорджу Парсонсу тоже стало его жалко: «выглядел он совершенно измученным и истощенным; одежда порвана в клочья, но выражение лица выдавало человека, готового выдержать выпавшие ему испытания до конца».
Ухватившись за возможность продемонстрировать пример незамедлительного возмездия, всегда отстаиваемого им в таких обстоятельствах, Нельсон распорядился срочно провести в кают-компании «Молниеносного» заседание суда военного трибунала. Просьбу обвиняемого о суде английских офицеров отклонили, и председательское место занял граф Турн, австриец, коммодор на службе короля Фердинанда. Вместе с ним за стол сели еще пять старших офицеров. Допрос обвиняемого длился три часа, с десяти до часа. В адвокате Карачьоло отказали, как и в свидетелях, готовых выступить в его защиту. Как ни был он измучен, на вопросы обвинителей Карачьоло отвечал, по словам Парсонса, «как подобает настоящему мужчине». Он заявил, что возглавил партенопейский флот по принуждению, под угрозой расстрела. Тем не менее в вердикте суда никто не сомневался с самого начала. Четырьмя голосами против двух трибунал высказался в пользу смертной казни. «Адмирал Карачьоло, — заявил граф Турн, надевая шляпу, — вы единодушно признаны виновным… Вы опозорили ваше высокое звание, и на честь, оказанную нашим добрым и доверившимся вам королем, ответили черной неблагодарностью. Вы приговариваетесь к смертной казни через повешение. Приговор будет приведен в исполнение в течение ближайших двух часов на борту вашего собственного флагмана, и да спасет Бог вашу душу».
Нельсон утвердил решение суда, приказав графу Турну «привести в исполнение указанный приговор, вынесенный указанному Франческо Карачьоло, повесив его на фок-мачте фрегата Его Сицилийского Величества сегодня в пять часов пополудни; труп из петли не вынимать до заката, после чего веревку перерезать и выбросить тело в море».
Граф Турн предложил отложить казнь на двадцать четыре часа, чтобы дать Карачьоло возможность приготовиться к смерти, но Нельсон остался непреклонен: повешение должно состояться в тот же день. У преступника, говорил он, «хватило глупости оставить своего господина, когда он решил, что дело его проиграно». Сэр Уильям Гамильтон, поддерживавший доныне жесткую, неуступчивую позицию Нельсона, на сей раз склонен был, как сам о том говорил сэру Джону Актону, согласиться с Турном. Но на своем не настаивал. «Пусть лорд Нельсон действует так, как подсказывают ему совесть и честь, — писал он, словно бы пытаясь оправдать свое нежелание вступать в спор с адмиралом. — Думаю, его решимость в конечном итоге себя оправдает… Все к лучшему».
Сам Карачьоло уговаривал лейтенанта, командовавшего стражей, попробовать от его имени разжалобить леди Гамильтон. Он умолял хотя бы заменить повешение на расстрел, отказаться от позорной казни, какой распорядился предать его Нельсон. Но из этого ничего не получилось — судя по всему, леди Гамильтон просто не смогли найти.
Таким образом, около пяти пополудни британские моряки передали Карачьоло в руки неаполитанских моряков, потащивших его к фок-мачте «Минервы». Иные из пассажиров невдалеке стоявших полякров не могли сдержать слез, другие отворачивались. Поговаривали, будто британским адмиралом движет просто уязвленное самолюбие: эвакуируя королевскую семью из Неаполя в Палермо, он в шторме едва не потерял судно, в то время как Карачьоло некогда справился с такой же бурей легко — подвиг мореплавателя, заслуживший высокую оценку короля.
Сотни английских моряков, как пчелы, облепили реи кораблей. Они утешали себя, по словам мичмана Парсонса, тем, что «на виселицу вздергивают всего лишь итальянского князя, неаполитанского адмирала, то есть совершенное ничтожество даже в сравнении с самым низшим чином британского флота».
В это время Нельсон с Гамильтонами обедал на борту «Молниеносного». По свидетельству Чарлза Лока, английского генерального консула в Неаполе, откровенно невзлюбившего Эмму Гамильтон (и ставшего распускать слухи, когда ему отказали в праве заниматься продовольственным снабжением английских кораблей, о коррупции, царящей в капитанском корпусе и среди казначеев, чем привел Нельсона в ярость), так вот, по словам этого самого дипломата, леди Гамильтон упала в обморок, когда секретарь адмирала принялся разделывать поданного на стол поросенка и отрезал ему голову. «Придя в себя, — пишет Лок, — она, рыдая, сказала, что подумала о несчастном Карачьоло. Затем ее светлость, большая любительница этого блюда, охотно набросилась на него и не пренебрегла даже мозгами».
Пушечный выстрел засвидетельствовал приведение приговора в исполнение. С заходом солнца веревку перерезали, и труп ногами вперед соскользнул в воды Неаполитанского залива. «Ваше Величество может неизменно полагаться на мою верную службу, — писал Нельсон королю Фердинанду. — Самых отъявленных головорезов-бунтовщиков я заковал в кандалы. Надеюсь, они разделят судьбу Карачьоло… Вашего Величества покорный слуга истово молится за счастливое избавление в самое ближайшее время Вашего королевства от всех убийц и грабителей».
Два дня спустя король Фердинанд вошел в залив под пушечный салют с берега, где все еще оставались французы, осажденные в замке Сан’Элмо. Сопровождаемый английским фрегатом «Морской конек», сам король шел на неаполитанском судне, словно памятуя о словах кардинала Руффо, заметившего, что неаполитанцы, будь они даже приверженцы Бурбонов, ненавидят англичан за сожжение их флота. Королю совершенно не хотелось покидать Сицилию, где он так славно охотился, а дойдя до Неаполя, он даже на берег не сошел, не заглянул в город, тайно оставленный им-полгода назад. Расположился Фердинанд в адмиральской каюте на «Молниеносном», приемы устраивал на верхней палубе. По прошествии лет капитан Трубридж вспоминал эти дни без всякого восторга, но офицеров радовало присутствие на борту самого короля, и не только офицеров, но и мичманов, ибо никогда им, по свидетельству Парсонса, не жилось так хорошо, как в ту пору. Угнетало их, правда, то, что всякий день на суда доставлялись в кандалах местные жители — мужчины и женщины, бедные и богатые. Друг друга они величали «патриотами», приверженцы Бурбонов называли их «бунтовщиками».
«Много, очень много прекраснейших дочерей Италии, в том числе и самого высокого положения, видел я распростертыми на палубе нашего кораблями молящими о пощаде, — записывал Парсонс. — Прекрасные черты их потускнели… мягкая оливковая кожа приобрела от непрекращающихся душевных страданий болезненный оттенок. Как можно, оставаясь мужчиной и не теряя человеческого сердца, не прийти к ним на помощь? И тем не менее я вынужден с горечью заметить — женщин (не обращая никакого внимания на их состояние) под присмотром молодых английских мичманов буквально швыряли в полякры (а многих так и вообще в плавучие тюрьмы)… Печально, но приходится признать — даже замечательная, талантливая, безупречная красавица Эмма, леди Гамильтон, даже и она не проявляла к ним того сострадания, какого можно было ожидать от ее щедрой и благородной души».
Леди Гамильтон, явно наслаждавшуюся положением soi-disant[28] представительницы королевы, жертвы бомбардировали просьбами о помиловании, а прежние друзья письмами. Часто писала ей и сама королева. Порой ее величество советовала проявить сдержанность и говорила какие-то добрые слова о том или другом «бунтовщике» из хорошей семьи, с которым в прошлом
