«Нашей задачей является не германизировать Восток в старом смысле этого слова, т. е. привить населению немецкий язык и немецкие законы, а добиться того, чтобы на Востоке жили люди только действительно немецкой, германской крови»[70], - уже открыто в печати высказывался Гиммлер в августе 1942 года.
Но и это, как ни широко, как ни ужасающе масштабно такое делалось, — и оно было только началом. Если иметь в виду фашистские планы «окончательного урегулирования» в масштабах целых континентов…
Что готовил миру, человечеству фашизм в первой половине двадцатого столетия, об этом сегодня люди знают.
Но живут среди людей те, кто может рассказать, как это реально было и как это было бы, если б случилось самое ужасное и фашизм вырвал бы из рук человечества будущее.
Что бы мы ни знали, ни читали о фашизме, эти люди фашизм увидели ближе нас, увидели совсем вблизи —
Хатынь — символ убитых фашистами белорусских деревень. Здесь погибло в огне 149 жителей. В других Хатынях — больше, в некоторых — меньше. Чем измерить муки даже одной семьи, где боль матери, отца в миллион Раз умножены на боль и ужас их детей, которые рядом…
Спросите у любой женщины: сколько человек убили в деревне? — и всегда услышите, что «много! ой, много!» Тысячу ли, сотню ли, или десять человек убили, сожгли —! говорится с одинаково большой болью, острой жалостью. Это — народное понятие, чувство, стихийно-гуманистическое.
А если не одна, а сотни семей — тысяча восемьсот сорок три человека! Как в деревне Борки.
Это была большая деревня на Бобруйщине, а точнее — несколько деревень-поселков, которые объединяла жизнь одного колхоза.
А в тот июльский день 1942 года их объединила смерть.
В теперешних Борках, послевоенных, живут совсем другие люди. И только несколько человек — из прежних, убитых. Они вам расскажут, как было в тот день.
Некоторые и сегодня задыхаются, как от невыносимой тяжести, когда начинают свой рассказ. От немолодой уже, болезненного вида женщины Марии Пилиповны Закадыницы мы услышали всего несколько фраз: не хватает человеку дыхания, чтобы сказать еще что-то. Память сжимает горло…
«…Я уже не могу даже и говорить, как меня они сильно били, и мальчиков моих, у меня трое было… Дак я говорю: „Не ходите за мной…“ Я уже этих детей оставляю на берегу, сама в озеро, в воду, дети эти плачут, а я в воду, ну, думаю, утоплюсь, и все. Не, потом детей этих взяла и лежу, лежим, а одного в руках держу, как видим — идут снова немцы… Не, не подошли. И я лежала, лежала…
— Берут — и в хату, если на дворе, и в хату! И в каждой хате так. И мою сестру, и мать, и всех моих… А потом хаты спалили. А потом мы в лес пошли, кто остался, и там жили дети мои, траву ели.
Много побили, ой, много! Считайте, всю деревню…»
У Анастасьи Илларионовны Касперовой и здоровья еще осталось, и видела она больше. Помнит женщина обстоятельно и много. Ясные глаза, светлое, открытое лицо, рассказывает она громко, нараспев — и чем дальше, тем громче…
«…Ну, как началось… Мы легли спать. Утром моя мама вышла во двор и говорит:
— Знаешь что, дочка, разбуди хозяина.
А мой хозяин, когда едут немцы, — мы жили на том поселке, — удирает. Встал это мой хозяин, вышел во двор, заходит назад в квартиру и говорит:
— Уже нельзя в лес выйти. Уже оцепили кругом нас.
Ну, мы уже сидим. Только утро стало — сейчас мотоцикл идет по улице. Просто один, так себе. Обошел все поселки. У нас тут, може, семь было их, поселков. Он вокруг все и обошел. Я говорю:
— Что-то будет. Мой хозяин говорит:
— Готовьте вы завтрак.
Ну, мы печь затопили. У меня трое детей было, хозяин и мама. Ну, дак я пошла за водой, взяла ведро, а колодезь вот тут у нас. Таскаю воду — что-то около меня пули свистят: „и-и-и-и-и“, вот просто: „ти-и-в!“ Они, видать, на опушке леса были и меня уже брали в бинокль и по мне, видать, стреляли. Ну, я набрала воды и пришла.
— Знаете что, прямо на меня стреляют. Прямо пули возле меня тивкают! Ну, что ж, говорю, ведь у нас уже так было, что людей брали, — може, снова будут брать, може, куда сгонять будут?
Советуемся в квартире, не знаем что. И видим: по той дороге, с того Дзержинского поселка народ идет. Полицейские ведут свои семьи…
— Гарнизона не было, а полицейские были. Тут они собирались, свои и отовсюду. Тут уже они прятались или, кто их знает, боялись партизан. Прятались по хатам.
Ну, так мой хозяин говорит:
— Повели дзержинские полицейские свои семьи. Потом мы слышим, что получился выстрел в школе.
Около школы такой выстрел, что прямо страшно! Мой хозяин вышел на улицу и другой сосед. Сидим. И сейчас идет машина. А у меня эта невестка, как вам сказать, гостит, дак невестка говорит:
— Знаете что, наверно, и нас поубивают.
И пришел ее мальчик. И обуты ноги его в лаптях, в этих, в резиновых. В войну обували в резину. Дак она говорит:
— Сынок мой, сынок, что ж ты в эту резину обулся? Твои ж очень будут ножки долго гореть. В резине.
А я говорю:
— Что ты говоришь, Вольга, что ты говоришь!
— Чувствуется, что будем гореть, что нас убьют. А я ей говорю:
— Не-а!
Вот, скажите: може, сердце… Я вот как чувствую, что жива буду. Я ей отвечаю:
— Мы, говорю, живы будем. А она говорит:
— Я чувствую, убьют.
— А лет так, може, восемь. Тогда видим, машина приходит. И сразу эта машина поворачивается орудием, или как его. И мы так это заплакали и говорим:
— Ой, будут бить, бить, наверно, по деревне. Испугались. А моя свекровка говорит:
— Пойду, може, они по яички пришли, дак пойду я, говорит, хоть яички соберу да отдам им.
Уже откупались. Душу… Она пошла, и эта с мальчиком — вслед. Как они пошли, и к ним пошли три немца. И у них, у свекра, получился выстрел. Мы вот так, как за частоколом, жили. Как получились выстрелы в их квартире, мы плакать все стали. А мой хозяин говорит:
— Не плачьте. Это не за вами машина пришла, а за мной.
Он думал, как раньше забирали мужчин в лагерь, так и теперь. А я ему отвечаю:
— За кем она ни пришла, а нам все одно плакать. Тогда он говорит:
— Ну, давайте глядеть, може, это они курей бьют. Може, вышли, в хлеву кабана бьют.
Не-а, и кабан выскочил, и куры ходят. Не, свекра семью убили. И сейчас, как только убили, — идут втроем к нам. Вот же рядом так.
К нам пришли…
Это — как кому жить остаться. Идут, а мы так все руки стали ломать, что уже надо расстаться с этим светом, идут же… Подошли к калитке к нашей и так что-то цоп… Не, не так. Шли они и что-то вернулись на крыльцо.
