догадались. А кто вез на конях и скот гнали, тех всех экспедиция догнала и расстреляла. Мы после вышли, когда все утихло, прошли по лесу — жуткая была картина. Мы прошли до своих землянок — лежали трупы, кони, коровы пострелянные — жуткая картина была.
Вторая экспедиция шла летом. Это, по-моему, уже в сорок четвертом. Летом, уже мы сидели в тайниках. Пришел из партизанского отряда Орловский, помню его фамилию, выступил перед населением и рассказал, как строить эти тайники. Построили мы тайники. Каждая семья строила себе тайник. Чтоб можно было только сесть всей семьей. Срезали дерн аккуратненько. Очертишь так вот квадрат. Дерн клали, песок весь выкапывали, чтоб можно было сесть, яму такую выкапывали. В корзины песок, относили далеко и под мох прятали. Немцы уже знали, что такие тайники существуют, и когда шла экспедиция — они искали. Это всё мы тщательно маскировали: песок, накладывали досок толстых, чтоб не прогибалось, и назад ровненько дерн складывали. Все как было — снова на эти доски. Потом по дерну хвоей засыпали. Точно — как вокруг лес растет. И устраивали, чтоб дышать можно было. Под большое дерево, около большого дерева выкопать, а под корни, чтоб просвет был, несколько их. Когда сидишь, чтоб воздуху немножко — дышать. Там же долго сидеть нельзя было, только тот момент, когда пройдет экспедиция. Потом вылезешь из этого тайника — человек желтый, желтый, в общем — головокружение. В земле, полностью в земле.
Вторая экспедиция когда шла, у нас был тайник. И Кухаренок такой жил, и Чагак. Они из Боркович. Удравши были от немцев в партизанскую зону. Шел этот Кухаренок по лесу и как раз наткнулся на немецкую цепь, на экспедицию, на самых на немцев напоролся И растерялся, ну, и назад, бегом в свой лагерь, А немцу только засмеялись, потому что они знали, что со всех сторон все оцеплено, три цепи шли.
Он сразу как прибежал — замахал: „Немцы идут!“ Мы тут костер погасили, который был… Землянка у нас наверху была, когда открыто жили. И мы сразу все в тайник. Как только в свои тайники залезли… Такую дверку делали на завесах, палочкой подпирали, и влазили туда. Ляжешь и ногами туда всунешься… Все в тайники влезли, и тогда за эту палочку возьмешь и опустишь.
Пришли немцы, землянку взорвали. Мы разговор слышали немецкий, вещи какие были — они разбросали. Прошли по самому нашему тайнику — хруп-хруп-хруп, веточки под ногами у них…
Мы эти тайники делали так тщательно, что было нас там три семьи, все знали приблизительно, где чей тайник, а бывало, сами не могли найти, чтоб поднять эту дверку. Один у другого.
И вот Кухаренок, когда прошла эта экспедиция, он первый вылез из тайника и решил прийти, дать нам сигнал, что немцы ушли. И знал, где наш тайник, и не нашел. Слышим, он ходит, зовет нас по фамилии, вызывает, что немцы, значит, прошли, а мы не верим: а вдруг немцы заставили его показать наш тайник. А потом приподняли дверку, посмотрели сквозь щель, что это Кухаренок один, никаких немцев нема — и мы вылезли сами.
А Чагак не успел тайник сделать полностью, он его замаскировал, а дверку эту на завесах, через которую надо в тайник лезть, он не успел сделать. Поэтому они вскочили в тайник все, елочку взяли в руки, сели в эту… Ну, человеку только чтоб сесть… И елочку берут. И держали. Дак они ни живые ни мертвые сидели, все видели через эти ветки. Сидят и видят, как немец дошел, почти уже вот-вот ногой наступит, остановился, посмотрел. Они уже изготовившись были: если немец наступит, он обвалится в ихнюю яму, дак они какие-то там веревки подготовили, чтоб сразу ему рот закрыть, чтоб он и не крикнул, и не пискнул…
Так мы две экспедиции в лесу и просидели…
Как Красная Армия пришла, дак все взрослые побежали от радости, а нас, детей, оставили, а мы сидим и не знаем, что делать. Празднуют там взрослые, солдаты говорят, что много прошли, а только тут мирное население встретили. Все было всюду сожжено.
Часа через два взрослые возвратились и нам, детям, объявили, что нас освободили — пора выходить из лесу…»
Охотятся на людей, убивают целые деревни, и вдруг… Девочка, лежа среди трупов в своей хате, слышит:
— О, пахнет хлеб в печке! Доставай его, а то я голодный, как зверь!
«Как зверь!..» Говорит, но сам еще, должно быть, считает, что только аппетит у него «звериный». А сам он человек, даже — «сверхчеловек».
Тот, кого со зверьем нельзя сравнивать, — обидишь лесного зверя.
И снова — вслед за огненной людской памятью — вернемся в то жуткое прошлое, которое звери- охотники в фашистских мундирах хотели сделать нашим будущим. Повседневной реальностью готовы были сделать для миллионов людей.
Рассказывает Ганна Андреевна Яцкевич, Кондратовичи Логойского района Минской области:
«…Был мой, а теперь его нема, моего человека. Он прятался с хлопчиком малым. Пришел домой, лег спать. Дождь пошел. А я пошла картошки из ямы достала, — это недалеко. Вылезла из ямы, поглядела — нигде никого нема…
А тут был мужик один, инвалид, едет он конно и говорит:
— Бросай картошку, говорит, мы уже окружены.
Я вскочила в хату да говорю ему… Он спал, а малое Дитя с ним, хлопчик, теперь он уже в армии. Был в армии, а теперь уже отслужил, дома. Дак я к нему, из люльки схватила, да такой платок большой был — на него, обернула. А потом еще была девочка, и старший хлопчик, и муж еще. Они прятались с лошадью, дак теперь на печь залезли, отогрелись уже. Говорю им, что слазьте с печи, что мы уже окружены. Он соскочил с печи. И этот хлопчик, старший. И кинулись мы в эту сторону — будем прятаться где-то. А тут уже окруженные мы…
Оттуда мы уже в свою квартиру пришли. Что ж будем делать, где прятаться? Еще сосед пришел один:
— Что ж будете делать?
Не знаешь, куда уже кидаться, уже окружены. Пришла соседка, тоже спрашивает, что мы делать будем.
— Ничего, — говорю.
Затопила печь, поставила горшок картошки… А зачем она мне?.. Уже без памяти я. И ушли они, сосед с соседкой. Взяли „машинку“[51] — и пошли — тоже в печи разжигать.
Потом муж глядит в окно — так на деревню, а потом говорит:
— Ну, баба, будем утекать: уже идут немцы оттуда и гонят народ.
Тогда мы в эту сторону… Было еще окно приставлено, дак он вынул то окно — кулаком вот так выбил, да этого хлопчика малого… Сам вылез, а потом этого хлопчика малого взял и перед собой… Тут сад был большой, школьный, дак он в этот сад. А я еще поглядела через окно — их уже никого нема, хата раскрыта… И пошли мы в этот сад, чтобы потом в лес. Он выглянул да говорит:
— Никуда уже, в лес уже никак. Уже хата горит. Ну, куда деваться? И там уже немцы стоят, где я брала картошку, при этой яме. И тут немцы, и там немцы. Дак он и будет говорить, мой муж:
— Нема нам уже куда утекать…
Лозина была такая большая, и маленькие отросточки этой лозины. И мы — туда вчетвером: двое хлопчиков и этот маленький, дак мы его качаем на руках, чтоб он не плакал. А старший вот так ничком, согнувшись, около нас. А девочка старшая, та — от нас… Тут жито было. Хотела в лог, дак по ней выстрелили, и она — в жито.
Сидим в этом кусте, уже вчетвером. Мы вот так сидим в этой лозине, а вот так недалечко — стежка. И по этой стежке немцы идут. И вот так автоматы несут, но глядят туда, в лес. Мы сидим под ногами… Я говорю:
— Будем утекать? А он говорит:
— Не показывайся.
А трава большая, вот так, по пояс, и мы сидим так.
Я не помнила ничего. Школу жгли уже, людей убивали — ну, не помнила я ничего, что это жгут, убивают… Он еще помнил, мужчина, дак он еще больше немного…
