зендских Бехрам и Багаман [356]. Оно еще чище сохранено нам в клинообразных надписях западного и среднего Ирана, где мы находим его в разных падежах (бага, баганам, багабис) и всегда в смысле божества, хотя почти всегда в смысле бога невысшего. Нельзя не заметить, что выражению багабис иногда соответствует слово вифибис в том же падеже и что оно напоминает форму высший или вышний, которая служит корнем имени Вишну, и что в то же время Вишну носит священное прозвище Багават, до сих пор плохо истолкованное, но, вероятно, содержащее в себе корень Бага (бог) [357]. Такое сходство могло бы казаться случайным и не заслуживало бы особенного внимания, если бы оно не было одним из бесчисленных доказательств влияния племен славянских (ванов) на Индию и на земли мидо–персидскиие, и если бы оно не связывалось с преданиями о царе–просветителе Джемшиде Бактрийском и о северном происхождении человекообразия в синкретизме индустанском. Как бы то ни было, европейские народы не сохранили этих слов и, вероятно, не знали их. Поэтому переселение германское и другие можно отнести к тому времени, когда общины вано– бактрийские (сако–геты) еще не вносили своего личного развития в отдельные системы западного Ирана и стороны пригангесской, т. е. к эпохе, предшествовавшей вишнуизму в Индии в Ванской династии на берегах Евфрата. Впрочем, нет сомнения, что многое могло быть утрачено дикарями тогдашней Европы и что слова отвлеченные (как, напр., Бог) могли уступить другим, более доступным понятию огрубевших племен. Саксонцы сохранили это слово только в составном Чер–нобог [358], а римляне вовсе про него не знают, несмотря на явное родство со славянами.
Во многих отношениях кельтские наречия представляют для критики филологической предмет еще любопытнее германских. Во–первых, мы должны заметить, что бедные остатки племени, некогда первенствовавшего силою меча и дикою предприимчивостью в завоеваниях, отжаты в такое тесное пространство и ограничены таким незначительным числом семей, что невозможно по теперешним кельтам составить себе полное понятие об языке их предков. С другой стороны, на краю Европы, в стране, отделенной морем от других народов, сохранилось одно поколение, до сих пор бессильное и угнетенное, которое может служить достаточным представителем своих погибших одноплеменников: это ирландцы. От других кельтских семей остались небольшие обломки, уже глубоко заклейменные игом германца и римлянина и принявшие в себя множество чуждых стихий. Первый взгляд на ирландца, сравненного с шотландским горцем, с валлийцем и бретонцем, показывает значительную разницу между этими двумя отростками кельтского (или гаэльского) племени. Стройный, высокий, веселый, по большей части темноволосый сын зеленого Эрина не представляет никакого сходства с приземистым, широкоплечим, угрюмым и по большей части рыжим жителем гор Шотландии и пустынь Бретани. Он представляет так же мало сходства с описанием гаэлей или галлов и бретанцев у писателей Римского мира. Очевидно, другая стихия примешалась к первому населению Ирландии. Можно бы подумать, что разница между этими семьями происходит оттого, что валлиец, бретонец и северный горец принадлежат к отрасли кельто–кумрийской, между тем как Ирландия мало приняла кумрийского начала, но такое предположение не выдерживает критики. Описание древних галлов, белокурых, белокожих, вяло–мясистых, неповоротливых (по свидетельству, что один сухощавый лигуриец стоил двух тяжелых галлов) не относится к кумрийцам (кимврам), а к настоящим кельтам. Разбор наречия ирландского и множество сходств с семитическою отраслью совершенно подтверждают народные предания и старые рассказы о колонизации финикийской или иберской. За всем тем труды современных ученых показали, что главная основа кельтского языка была иранская, совершенно сходная с коренным началом всех других европейских языков. Основа эта, явная во всех кельтских наречиях, явнее и чище сохранилась у ирландцев, чем у их братьев, и показывает, что остатки кельто–кумрийские изменены примесью стихии неевропейской и диким бытом, искажающим всякое словесное начало. Примесь южная, иберская, и юго–восточная, финикийская, в ирландском наречии еще не исследована, хотя признана, но, во всяком случае, примесь не заслуживает того внимания, которое по праву во всяком языке должно быть обращено на его коренную, первобытную форму. Нельзя не заметить, что собственно иранские стихии кельто–ирландского языка сохранились в нем чище, т. е. ближе к санскрито–славянскому первообразу, чем в германском. Предания о древней (разумеется, относительно) образованности Зеленого острова не лживы. Она только и могла сохранить неприкосновенность многих форм, исчезнувших в наречиях немецких и кельто–кумрийских, т. е. в странах, никогда не знавших мирного и просвещенного быта. Примеров в доказательство большей чистоты иранского начала в Ирландии весьма много. Одним из самых примечательных должно признать сохранение окончаний в спряжении глаголов. В нем мы находим много данных для восстановленния древнеиранской грамматики. Первое лицо не подвержено никакому сомнению. Окончание его было бесспорно м, т. е. на последнюю согласную местоимения азем (слав. аз, старинное чешское яз). Таково оно в санскритском, в древнеэллинском, в некоторых временах римского глагола, в древне–славянском (настоящее время, до сих пор употребляемое русскими в глаголе «быть», есмь, и в церковнославянском в глаголе «ведать») и в кельтском. Второе лицо изменило обыкновенное с или ш в р, хотя валлийское наречие, так же как и германские, приняло окончание на ст. Все эти перемены, не исключая самого санскритского с или славянского ш, суть только искажение первоначального те (или th, или ф) по наречиям. Третье лицо представляет санскритскую форму на т (от тат или та, он), изменившуюся в дг или д. Первое лицо множественного кончается на мар, соответствующее всем древнеиранским формам, и доказывает первобытность множественного асма или асмас, сократившегося в мае (ирландск, мар) у в мы или мус по разным наречиям. Второе лицо множественного в ирландском языке особенно замечательно по двум изменениям окончания: thaoi и bhor. В них ученые нашли какую?то трудную задачу, между тем как они представляют самое ясное свидетельство о первой форме местоимения ты, т. е. те. Очевидно, множественное должно было быть твы или твои, или твас (твар по характеру кельтической особенности). Твар с опущением первой согласной и с прибавлением придыхания должно было перейти в вгар и бгар. Та же форма множественного твы, или твои, или твас, по разным наречиям, утрачивая начальное т или изменяя в после т в придыхание, по замеченному нами характеру кельтской и германской речи, составила сл<ав.> вы, л<ат.> vos и кельтское глагольное окончание thaoi (точно так же, как английское thou). При этом случае должно заметить, что многие санскритологи ошиблись, приняв юшмат за тему второго, лица в местоимениях санскритских [359]: тема тва, а ю или у, которым начинается множественное, есть только искажение звука в при опущении начального т. Не нужно доказывать тождество в и у. оно ясно для всякого знающего простонародную русскую форму предлога в или заметившего, что латинское tui есть древнее тви. В третьем лице окончание общее на аид или ид (галлийское инт) и некоторых времен на тар явно составлены, одно из множественного санскрито–славянского местоимения тот (тае, теперь те) с переходом с в р, а другое из санскритского окончания на анти, анту (иногда ан), санскритское же есть только сокращение местоимения энтат. Заметим мимоходом, что анти в славянском приняло
