Другая поддержала: «Это нечестно! Неужели в нашем расчете кто-нибудь позволит?..» Тося нахмурилась, сказала: «Была пудра — не стало пудры. Забыть, что она была. Может, испарилась, может, ветром ее сдуло». — «Но куда же она все-таки пропала?» — «Куда-нибудь пропала», — ответила Тося. Но девушки не унимаются. «Давай, — предлагают, — на чистую воду…» А что это значит — «на чистую воду»?.. В общем, приходите, товарищ Дубравин, помогите разобраться. Они у меня комсомолки…
Я подходил к их точке на рассвете — в тот самый момент, когда девушки, благополучно выбрав аэростат и наполнив его газом, вели на бивак газгольдер. Дул сильный порывистый ветер, газгольдер сопротивлялся, и девушки, чтобы побороть его сопротивление, держались за веревки, напрягая последние силы. Я поспешил им на помощь, от лебедки к биваку бежал Кудряшов. К сожалению, мы не успели. Резкий толчок ветра подхватил газгольдер и подбросил кверху. Тонкие стропы одновременно вырвались из рук, девушки присели и ахнули. Вместе с газгольдером в воздухе оказалась Тося. Она держалась за веревку под днищем неуклюжего баллона и беспомощно болтала ногами.
Все в изумлении застыли. Кто-то робко посоветовал:
— Падай, Тосечка! Падай, пока не улетела.
Другая сквозь слезы крикнула:
— Держись, Антонина! Как-нибудь выручим.
Но как ее выручить?
Бледный Кудряшов подошел ко мне. В руках он держал заряженный автомат.
— Стрелять? Не положено. Вспыхнет, как свечка, — сгорит и Антонина. Бегу к телефону. Может, что-нибудь придумают.
Газгольдер поднялся над домами, стал набирать высоту. Ветер сносил его в поле. С такой высоты прыгать было безрассудно.
Мы шли за газгольдером и все время кричали:
— Держись! Продержись еще немного! Сержант побежал к телефону!..
Тося уронила рукавичку, затем — другую. Мы поймали их в воздухе.
— Господи, теперь обледенеет! И к немцам ее унесет, де-евочки!
Потом мы увидели: Тося, зажав между ног веревку, стала подтягиваться к днищу баллона. Я с тревогой подумал: «Лишь бы не упала. Подтянется, сунет руку в петлю — тогда не сорвется. Вот бы догадалась…»
Видимо, так она и сделала. Подобравшись к самому газгольдеру, Тося неестественно изогнулась и приняла почти горизонтальное положение. Затем снова повисла под ним, головой упираясь в днище.
Через несколько минут газгольдер обмяк, стал постепенно снижаться. Не веря глазам, мы бросились ему навстречу. Впереди тянулись еще не просохшие грядки прошлогодних огородов. Спотыкаясь о комья земли и застревая в бороздах, мы шли напрямик, не ища дороги. Сзади, петляя по узеньким тропкам, спешили на лебедочной машине сержант Кудряшов и моторист расчета.
Тося приземлилась раньше, чем мы подбежали к ней. Серо-зеленая перкаль лежала на грядках, словно смятый купол большого парашюта. На ней сидела Тося и беззвучно плакала. Руки ее были в крови, волосы растрепаны, губы от холода посинели.
— Тоська! Живая! Мы ведь все время кричали тебе, ты слышала? — затрещали девушки.
— Ничего не слышала, — сквозь слезы отвечала Тося. — В ушах звенел один ветер, и я до смерти боялась…
Подъехал Кудряшов. Тося встала, одернула ватник.
— Извините, товарищ командир. Со мной все в порядке, а его, — она кивнула на перкаль газгольдера, — его я распорола.
— Чем же вы его пороли?
— У меня в кармане были ножницы.
— А я самолет попросил. Обещали У-2 подослать.
— Зачем же? — удивилась Тося. — Вот и опозорились на весь Ленинград. — Она глубоко вздохнула. — А ножницы, девочки, я потеряла. Где-нибудь на огородах…
Вскоре над нами появился У-2. Мы, как сумели, сделали знак «Все в порядке», и он, не размышляя, удалился.
Начинать разговор о коробке пудры, право же, было неудобно. Но меня выручила Тося.
Когда успокоились и вошли в землянку, Тося, потребовав тишины, сказала:
— Вчера у нас, товарищ комсорг, случилось небольшое происшествие. Потеряли пудру…
Девушки насторожились, но тут же зашумели:
— О чем разговор, Антонина! Подумаешь, пудра! Несчастный белый порошок для штукатурки щек — не масло и не сахар!..
— Нет уж! — решительно заявила Тося. — Пудру рассыпала я. Извините, что не сказала вовремя. Рассыпала случайно и выбросила в мусорную яму. Обещаю раздобыть коробку пудры. Я виновата — я и раздобуду.
Инцидент, к удовольствию всех, был исчерпан.
Но я так и не понял и до сих пор не понимаю, зачем надо было Аннапольской так уж решительно защищать честь коллектива и выставлять себя виновницей. Дело в том, что через два часа — я еще был на точке — Кудряшов, передвигая ящик на другое место, нашел дефицитный их «Шипр» между ящиком и стенкой землянки. Припомнили и установили: когда выбегали по тревоге, кто-то нечаянно смахнул коробку на пол — она туда и закатилась. Может быть, Тося не хотела ссоры в расчете? А может, она по природе такая наивная?
— Не знаю, товарищ Дубравин, — говорил Кудряшов улыбаясь. — От таких, как Антонина, всего можно ожидать. Во всяком случае, помощница у меня хорошая. Без нее я не управился бы с ними.
«Приказ есть приказ»
Удивительно длинный, полный неожиданностей был этот день. Утром разбирал конфликт на точке у Дворцовой площади, в середине дня поругался с командиром расчета в Таврическом саду, к вечеру, измерив не менее десяти километров, возвратился в штаб. Только пообедал — был вызван к комиссару.
В кабинете его не оказалось. Зато моему взору представилась необычная для комиссарского кабинета картина.
На спинке стула висела новенькая, хорошо разглаженная шерстяная гимнастерка — на ее петлицах, по два на каждой, блестели вишнево-красные командирские «кубики», на рукавах гимнастерки, спускавшихся к полу, горели мягкие матерчатые звезды политрука. На подоконнике лежала новая, с голубым околышем фуражка, рядом с ней — широкий ремень с узенькой и острой по краям скрипучей портупеей. На другом стуле покоились аккуратно свернутые и тоже разглаженные темно-синие диагоналевые брюки. А у стола комиссара во весь рост стояли ярко-красные яловые сапоги.
Вошел Коршунов, бодро спросил:
— Ну-с, догадался?
— Как не догадаться, — буркнул в ответ.
— Искренне поздравляю, Алексей. Переодевайся.
В глубине души я еще надеялся, что
Коршунов, чтобы не смущать меня, ушел в темный угол, стал разглядывать карту.
— Жалко, шинели не нашлось. Все склады обшарили — нет командирских шинелей. Сапоги — и те, видишь, не форменные. Сойдут, они вроде прочные, года на два хватит.
Покопавшись где-то в Средиземном море, Коршунов неожиданно воскликнул:
