больше цели. Она — оторванная («Rien ne m'est plus, plus ne m'est rien. Dans cet etat, sa vie n'ayant plus de but, s'est une deracinee»). Она сама — Гейне... Ее элегантная насмешливость... Отдалась духу отрицания Мефистофелю. Этикет, молчание».
Мысли неясные, и если отвлечься от суеверных восторгов в отношении «гениального стиля Барреса», то не очень хорошо выраженные. Думаю, что не все в них и справедливо. Императрица Елизавета действительно боготворила Гейне. Она поставила ему памятник на Корфу, приглашала к себе его родных, лишь смутно зная их взаимоотношения. Родные поэта были из богатой линии семьи, оставившей его в нищете, давно получили дворянство и титулы, породнились с католическими князьями. Императрица показывала барону Гейне свою коллекцию его портретов и спрашивала с волнением, есть ли сходство, — барон смущенно отвечал, что никогда не видал своего дяди. Императрица побывала у баронессы Эмбден, у княгини Рокка, обещала возложить в Париже венок на могилу их знаменитого родственника — они, кажется, сами отроду на том кладбище не бывали. Венок на могилу с надписью «Австрийская императрица — своему любимому поэту» возложила по просьбе Елизаветы эрцгерцогиня Стефания, жена кронпринца Рудольфа. Но едва ли императрица любила «отрицательные» стихи Гейне. Вероятно, «Сновидения» и «Лирическое интермеццо» нравились ей много больше, чем «Атта Троль» и «Зимняя сказка», — и уж, во всяком случае, замечания об «элегантной насмешливости», о «духе отрицания Мефистофеле» к ней совершенно не подходят.
В словах же: «она сама — Гейне», конечно, есть доля правды. Быть может, в ее интересе к автору «Лирического интермеццо» имело некоторое значение и то, что в социальном отношении он был ей чужд. Но это надо считать делом второстепенным. Среди живых людей императрица выбирала друзей в разных общественных группах. Она всю жизнь прожила среди королей и императоров — естественно, что главные ее друзья были из этого круга. По-видимому, самым близким к ней человеком был ее сын, кронпринц Рудольф, обожавший свою мать и считавший ее высшим явлением, неземным существом. Не совсем понятная дружба связывала Елизавету Австрийскую с ее родственником, баварским королем Людвигом II, не совсем понятная потому, что это был человек душевно больной. Впрочем, императрица Елизавета как-то сказала Христоманосу, что «в жизни, как у Шекспира, только сумасшедшие говорят разумно...»
Франц Иосиф, кажется, думал, что самым близким другом его жены была императрица Евгения{10}. По крайней мере, после убийства Елизаветы он послал бывшие при ней в тот день веер и зонтик вдове Наполеона III, потерявшей престол за три десятилетия до того. Полина Меттерних, которая случайно находилась у императрицы Евгении, когда пришел этот дар Франца Иосифа, рассказывает в своих воспоминаниях: «Ее Величество не решилась открыть ящик с реликвиями — он был положен на засыпанный цветами стол, и говорила о нем императрица тихим голосом, как если бы наша покойная государыня находилась тут в комнате».
Однако наряду с императорами и королями были у императрицы Елизаветы и совершенно иные друзья.
В течение некоторого времени она была, например, почти неразлучна с одним старым русским революционером-эмигрантом.
Недавно скончавшийся в Чехословакии Егор Егорович Лазарев, сын конюха самарских помещиков Карповых, родившийся в 1855 году в крепостном состоянии, позднее солдат 159-го пехотного Гурийского полка, произведенный в унтер-офицеры за отличие под Карсом, в 1890 году бежал за границу из Восточной Сибири, где находился в ссылке. Он долго скитался по разным странам Америки и Европы, был и рабочим, и певцом, и артистом мюзик-холла, и журналистом. Постоянное убежище, классическую «тихую пристань» он нашел в Швейцарии, в Божи над Клараном, где открыл кефирное заведение и молочную ферму. Я познакомился с Е.Е. Лазаревым после революции в Париже, где он иногда бывал. Это был добрый, весьма благодушный человек, социалист-революционер довольно умеренных взглядов. Но до войны отношения между социалистами-революционерами и большевиками не были особенно враждебными — по крайней мере в бытовом, житейском отношении, — и на ферме Лазарева постоянно бывали и даже, кажется, жили подолгу Ленин, Зиновьев, Бухарин, Мануильский, Крыленко.
Его кефирное заведение пользовалось немалой популярностью и в швейцарском обществе, хоть там, как известно, русских революционеров-эмигрантов недолюбливали. Врачи иногда направляли к Лазареву больных; нередко и просто заходили на ферму швейцарские и иностранные туристы.
Императрица Елизавета на исходе шестого десятка лет жизни стала болеть. В Вене ее врачом был знаменитый Герман Нотнагель, профессор Венского университета, имевший в конце XIX века репутацию «короля врачей»; я имел в ранней юности возможность однажды его увидеть: он и держал себя как «король врачей», по крайней мере при приездах в Россию. Был он, естественно, и врачом королей. Императрица к нему большого доверия не имела. Во всяком случае, ему не удалось вернуть ей здоровье, расстроенное, вероятно, и недостаточным питанием: в последние годы жизни она вообще не обедала, а к завтраку ограничивалась чашкой бульона, сырыми яйцами и рюмкой портвейна. Нервы у нее находились в дурном состоянии, она не выносила темноты (говорила, что «достаточно темно будет в могиле»), а при свете спала очень недолго. Начиналось у нее и расширение сердца. Вылечить ее не могли ни Нотнагель, ни другие знаменитые врачи.
Однажды во время своего пребывания в Монтре она решила испробовать лечение не то кефиром, не то молоком. Знала ли она с самого начала, что Лазарев — революционер, не могу сказать: может быть, визит оказался случайным. Но летом 1897 года австрийская императрица оказалась на ферме в Божи у бывшего народовольца, товарища Желябова и Перовской по процессу 193-х.
В небольшой биографии Лазарева, появившейся в Праге в 1935 году по случаю его 80-летия, об этом эпизоде сообщается: «После подробного осмотра фермы и двухчасовой непринужденной беседы между фермером и высокой гостьей устанавливается столь горячая взаимная симпатия, что императрица — мило, изящно и в то же время повелительно — пригласила радушного хозяина состоять при ее особе лейб- медиком на все время ее пребывания в Швейцарии. Хозяину ничего не оставалось, как повиноваться... Состоявший при императрице лейб-медик в тот же день был отправлен императрицей с экстренным поручением в Вену, и с следующего же дня Лазарев занимает его почетное место».
Эпизод, надо сказать, довольно забавный. Собственно, врачом Е.Е. Лазарев никогда не был и на медицинском факультете не учился. Он не кончил даже гимназии: «ушел в народ». Медициной он стал заниматься лишь в ссылке, в Восточной Сибири, в — селе Татауров, в 64 верстах от Читы, и не по доброй воле, а по настойчивому требованию местного шаманского населения. В своих не без юмора написанных воспоминаниях в главе «Я становлюсь врачом» сам Лазарев говорит, что учился медицине и лечил бурят по «лечебникам, предназначенным для пользования фельдшерам и акушеркам»: «Я специализировался на выгонке ленточных глистов и солитеров, которыми в Сибири страдает чуть не сплошь все население. Это искусство впоследствии создало мне неувядаемую славу среди бурятского населения». Е.Е. Лазарев справедливо утверждает, что в селе Татаурове «даже и без лечебника простое внимание могло оказать огромную пользу при многих болезнях, где требуются простые средства вроде слабительного или хины». Правда, для конкуренции с профессором Нотнагелем татауровской медицины было, быть может, недостаточно. Однако победителей не судят. Профессор Нотнагель императрице Елизавете не помог. Лечение же молоком или кефиром принесло ей огромную пользу и удовольствие. Думаю, что если не Пастеру{11}, то Толстому этот случай доставил бы большую душевную радость.
Как бы то ни было, Е.Е.Лазарев стал ближайшим человеком к императрице. Достаточно сказать, что наследник австрийского престола, эрцгерцог Франц Фердинанд, впоследствии убитый в Сараево, должен был обратиться к протекции русского народовольца для того, чтобы добиться аудиенции у императрицы!
Чем объяснялась такая милость, не берусь сказать. Я знал Лазарева мало. Насколько могу судить, он не был особенно блестящим собеседником. Едва ли он, вдобавок, хорошо владел иностранными языками: детство и юношеские его годы прошли в большой бедности. К его лечению императрица все же не могла относиться чрезмерно серьезно. Е.Е.Лазарев, человек правдивый, наверное, и не скрывал от нее, что медицинское образование получил в Укырской области Балаганского уезда Иркутской губернии, а специализировался на выгонке ленточных глистов у бурят шаманского вероисповедания. Пить молоко можно было и без «лейб-медика».
Трудно предположить, чтобы тут сказался какой-либо вид снобизма наизнанку: австрийская
