около ста метров вышины), наблюдение было слабее, чем над всем остальным побережьем (впрочем, сторожевой пункт находился от утеса всего лишь в какой-либо версте).
Акварель, о которой я говорю (ном. 2187){13}, написал по памяти граф Арман де Полиньяк. Он в ту пору вместе со своим братом принимал участие в заговоре Пишегрю{14}. Зимней ночью английское судно доставило их к подножию Би вильского утеса. По условному сигналу соучастник сбросил им сверху канат. Поднявшись на вершину скалы, они дорогой контрабандистов прокрались к уединенной ферме, где их встретил Жорж Кадудаль, он тем же путем прибыл во Францию раньше. Оттуда, путешествуя по ночам, тщательно прячась днем, они прибыли в Париж, расселились по конспиративным квартирам, которых Жорж имел в столице довольно много, и принялись за свою таинственную работу.
Полиция — по крайней мере главная (их было несколько) — ничего не знала о прибытии Жоржа и Пишегрю. Но она все время находилась в состоянии напряженной тревоги. «Воздух насыщен кинжалами», — писал первому консулу Фуше.
Произвол в эти годы бонапартовского порядка был не намного меньше, чем в пору королей, Конвента или Директории. Полиция хватала людей наудачу, военные суды почти наудачу выносили приговоры. В числе лиц, приговоренных более или менее случайно к смертной казни в январе 1804 года, был человек, имевший отношение к делам Жоржа. Чтобы спасти свою жизнь, он дал первые сведения о заговоре. Удалось схватить и других второстепенных участников дела. Они знали немного, но того, что они знали, было достаточно: Жорж Кадудаль в Париже! Потом выяснилось, что в Париже и Пишегрю! В полицейских и правительственных кругах началась настоящая паника. О ней людям, бывшим в Москве в 1918 году, может дать некоторое понятие травля «человека в красных гетрах» (Б.В.Савинкова).
Революция отменила во Франции пытку приблизительно так, как в России императрица Елизавета отменила смертную казнь. Несмотря на «постоянное невозмутимое блаженство», пытка в разных формах применялась, — правда, не так часто и не с такой жестокостью, как при дореволюционном строе. Обвиняемые на суде говорили, что давали свои показания под пыткой, и судьи относились к этому вполне равнодушно. Пико, лакея Кадудаля, поджаривали на огне и дробили ему пальцы до тех пор, пока он не сообщил адреса одной из конспиративных квартир. По приказу первого консула были приняты совершенно исключительные меры розыска. Все заставы Парижа были закрыты. Войска оцепили город. Полицейские отряды производили повальные обыски на улицах, в гостиницах, в частных домах{15}. Облавы шли и в окрестностях, и в лесах вокруг столицы. Дозоры были расставлены на всех перекрестках. На столбах Парижа, как и в газетах, появилось подробное описание примет Жоржа и Пишегрю. За укрывательство их правительство грозило смертной казнью.
XI
Об охоте, организованной в Париже на Жоржа и Пишегрю, написано довольно много — от отчетов по их процессу на суде до новейших исследований Барбе, Гразилье, Ленотра. До нас дошел и богатый, хоть не слишком ценный, архивный материал. Казалось бы, факты можно установить точно. Есть, однако, во всей этой истории что-то таинственное, необъясненное и необъяснимое. Сказать с уверенностью, что в ней не было провокации, едва ли возможно.
Много лет спустя некий Франсуа Жоликлер, начальник полиции в Генуе, в личном письме императору Наполеону, говоря о своих заслугах, напоминал, что именно он, как хорошо известно его величеству, дал когда-то возможность арестовать в Париже Жоржа и Пишегрю (его письмо было напечатано Гразилье). Этот Жоликлер перед экспедицией 1804 года вращался в Лондоне в наиболее активно настроенных кружках эмиграции и призывал к самым решительным действиям против первого консула. В пору ареста заговорщиков Жоликлер находился, по странной случайности, в Париже и тотчас после их ареста бежал в Англию, где в качестве уцелевшего героя приобрел в лагере роялистов еще большую популярность.
Какие выводы можно сделать из этих фактов? Не подлежит сомнению то обстоятельство, что паника в правительственных и полицейских кругах при известии о появлении в Париже Кадудаля и Пишегрю была не притвор ной, а самой настоящей. Это не согласуется с предположением провокации в деле. Повторяю, я не берусь разрешить загадку. Быть может, Жоликлер, имевший личный доступ к Наполеону, не обо всем оповещал органы государственного сыска? С большей вероятностью, по-моему, можно предположить, что он и сам не имел сведений о планах заговорщиков, — Кадудаль был очень опытный конспиратор. Но личные связи и знакомства Жоликлера при его репутации крайнего роялиста дали ему возможность после раскрытия заговора государственной полицией облегчить ей розыск участников дела.
Последние дни пребывания Пишегрю на свободе были настоящей агонией. На успех заговора больше рассчитывать не приходилось. Трудно было надеяться и на собственное спасение. Петля вокруг затравленных заговорщиков затягивалась. Пишегрю метался по Парижу, меняя квартиру чуть ли не каждый день. Есть указания (вероятно, преувеличенные), будто он за ночевку платил хозяевам квартиры до пятнадцати тысяч франков в сутки{16}. Если это верно, то подобной платой он, собственно, прямо называл свое имя: весь Париж в те дни говорил о Кадудале и Пишегрю, афиши с описанием их примет висели на каждом столбе. Конечно, пятнадцать тысяч франков были деньги, — но правительство, по-видимому, обещало гораздо большую сумму за выдачу Пишегрю. Он, таким образом, каждую ночь ставил свою жизнь на новую карту...
Покойный Джолитти, имевший огромный политический опыт (правда, при мирном парламентском строе, но в стране Макиавелли и Борджиа), советовал: «Важный секрет сообщайте только одному человеку, — тогда вы будете знать, кто именно вас предал». Пишегрю этому правилу не следовал и так и умер, не зная, кем он был предан. Предан он был своим последним хозяином квартиры. После нескольких ночевок у честных людей генерал попал в дом некоего Блан-Монбрена. Пишегрю особенно не повезло, — этот Блан- Монбрен был продажный делец, специалист по «деловым женщинам» и вдобавок приятель Жоликлера (неужели простая случайность?)
Блан-Монбрен жил на улице Шабанэ в мрачном, грязном шестиэтажном доме, который существует и по сей день (теперь одиннадцатый номер). Улица эта в ту пору имела такую же репутацию, как в наши дни. Маленькая квартира Блана находилась во втором (по русскому счету, в четвертом) этаже. Блан, которому с непостижимой доверчивостью рекомендовали Пишегрю его предыдущие хозяева, очень охотно согласился оказать гостеприимство знаменитому человеку; он сказал, что считает это предложение великой для себя честью, и вообще рассыпался в любезностях. Необычайно любезен он был и устраивая у себя на ночь Пишегрю. В квартире была всего одна кровать. Хозяин радушно уступил ее гостю, заверив его, что сам он имеет возможность переночевать у знакомых. Затем Блан-Монбрен позвал свою горничную, которая, по парижскому обычаю, жила под крышей дома, велел ей на следующее утро приготовить завтрак для ночующего у него родственника, дал ей ключ от квартиры, на прощание крепко пожал «родственнику» руку — и пошел поднимать на ноги полицию{17}.
Через некоторое время глубокой ночью отряд полицейских в сопровождении Блана появился на улице Шабанэ. Люди, вооруженные с ног до головы, бесшумно проникли в дом, на цыпочках прошли по лестнице на шестой этаж, разбудили горничную, потребовали у нее ключ и с величайшей осторожностью спустились вниз к двери квартиры Блан-Монбрена. За дверью светился огонек.
Заговорщики Кадудаля на конспиративной квартире.
Начальник отряда знал, что имеет дело с очень храбрым и сильным человеком, которому вдобавок терять нечего. Вероятно, Пишегрю дремал: насколько я могу судить, побывав в доме номер 11, десять жандармов все-таки не могли совершенно бесшумно пройти по этой узкой деревянной лестнице перед крошечной квартирой Блан-Монбрена.
Полицейские тихо повернули ключ в замке, — дверь не поддавалась.
Показалось ли Пишегрю подозрительным что-либо в лице, в манерах, в поступках Блана, или он, устраиваясь на ночлег, так поступал всякий раз, но для верности генерал забаррикадировал дверь комодом. Под подушкой у Пишегрю лежали заряженные пистолеты и кинжал.
