любивший выпить с друзьями, принял приглашение на обед к одному своему знакомому, Верню, жившему на острове Сен-Луи.
Утреннее заседание трибунала в день 9 термидора сошло отлично: к смертной казни было приговорено очень много людей{19}. Кончилось заседание в четвертом часу дня, а обед был назначен на четыре. Фукье-Тенвиль торопливо передал палачу список осужденных — кажется, даже не поднялся в этот день в свою казенную квартиру к жене. Но когда он выходил из Дворца правосудия, сторож ему сказал, что, по слухам, в городе неспокойно: не лучше ли было бы приказать палачу везти телеги с осужденными кружным путем? Прокурор ответил, что никакой надобности менять маршрут нет: доедут и так. Действительно, осужденные доехали и были казнены — за несколько часов до окончания террора! Если б Фукье-Тенвиль не торопился на обед, эти люди спаслись бы. Уж в их-то жизни случай, несомненно, сыграл некоторую роль.
Не знаю, весело ли начался обед — приглашенных было шесть человек, — но кончился он невесело. Вероятно, в этот тропически жаркий июльский день окна были растворены настежь. Внезапно около пяти часов дня в столовую откуда-то издали донесся барабанный гул. За ним послышался набат — набат 9 термидора!
При некотором усилии воображения можно себе представить эту сцену: гости переглянулись, насторожились, побледнели — все они были более или менее тесно связаны с Робеспьером. В то страшное лето 1794 года нервы у всех парижан, даже не занимавшихся политикой, были напряжены чрезвычайно. Каждый день по улицам проходили телеги Сансона, Париж превратился в залитый кровью дом умалишенных, люди не могли не понимать, что так жить невозможно. Но грозные события всегда приходят неожиданно, даже тогда, когда их ждут очень долго. Верно, и за тем обедом приятели не сразу поняли, что это —
Еще через несколько минут с улицы пришли вести: Конвент восстал против диктатора. Думаю, что десерта и кофе у Верню в тот день не подавали. Фукье-Тенвиль, по его собственным словам, «бросился на свой пост». Он хотел сказать, что отправился в революционный трибунал. Это действительно был его пост в нормальное, так сказать, время террора. Но теперь, в минуты начавшейся вооруженной борьбы, пост робеспьеристов, собственно, был при Робеспьере.
К Робеспьеру прокурор не спешил. По-видимому, мысль об измене у него шевельнулась в первую же минуту, вероятно, задолго до того, в свои короткие бессонные ночи, он не раз задавал себе вопрос: что делать, если Робеспьер провалится? Может быть, намечал заранее подготовленные позиции. День этот, день гнева, теперь настал.
Фукье-Тенвиль ждал, ждал часов шесть или семь. Вести приходили одна страшнее другой, но и одна другой противоречивее. Шла борьба, до поздней ночи не было ясно, кто победит. В полночь он не вытерпел, вышел из Дворца правосудия, отправился в Тюильрийский дворец. Затем, быть может, растерявшись от новых непредвиденных сочетаний друзей и врагов, вернулся домой, стал ждать дальше: ждал исхода борьбы, чтобы мужественно броситься на помощь победителям. Так было и в СССР в пору борьбы Сталина с Троцким; так бывало и раньше, и то ли мы еще увидим, если доживем до нашего термидора!
В четвертом часу ночи выяснилось, кто победитель. А еще несколько позднее в Консьержери принесли на носилках Робеспьера. В тюрьме и по сей день показывают крошечную комнату, в которой, по преданию, провел свою последнюю ночь побежденный диктатор. Принял его, разумеется, Фукье-Тенвиль: тюрьма находилась в ведении прокурора. Сцена эта на расстоянии 144 лет представляется нам «шекспировской». Краткий рассказ о ней можно найти в любом учебнике по истории революции, в любой биографии Робеспьера, но, к сожалению, ни один толковый и достоверный очевидец ее нам как следует не описал. А может быть, ничего шекспировского в ней не было. Люди ко всему привыкли: казнили короля, жирондистов, Эбера, Дантона, ну что ж, теперь очередь за Робеспьером. Теоретически ко всему этому в то время можно было относиться как к «входящим» и «исходящим».
Заранее подготовленная позиция Фукье-Тенвиля, по-видимому, заключалась в том, чтобы при всех возможных комбинациях входящих победителей и исходящих побежденных изображать сурового служаку, верного исполнителя закона и правительственных предначертаний. В отношении Робеспьера позиция прокурора была довольно трудной: все-таки он очень долго состоял при диктаторе лакеем. Но положение его облегчалось тем, что Робеспьер был объявлен вне закона: следовательно, комедии суда с его, Фукье- Тенвиля, обвинительной речью не требовалось. Надо было только проделать более легкую комедию «установления личности»: удостоверить, что принесенный на носилках в Консьержери человек действительно Робеспьер! Большой надобности в этом, собственно, не было: он был достаточно известен.
Фукье-Тенвиль с полной готовностью «удостоверил», проделал все формальности по отправке вчерашнего барина на эшафот, почтительно-радостно изъявлял готовность верой и правдой служить новым барам. Думаю, он охотно произнес бы и обвинительную речь против бывшего диктатора. Все возможно в мире — вдруг мы когда-нибудь прочтем «обвинительное заключение» Вышинского по делу врага народа Сталина? Но в 1794 году такого зрелища судьба людям не подарила. Из новых бар в первую минуту о Фукье-Тенвиле просто никто не подумал: не до того было — слишком все они были упоены своей победой над Робеспьером. Но через несколько дней, когда первая радость улеглась, вспомнили и о Фукье-Тенвиле. 14 термидора он был арестован.
Посадили его в Консьержери, где он еще накануне был полновластным и грозным хозяином. Все заключенные знали его и, надо ли говорить, ненавидели лютой ненавистью. Тюремное начальство едва спасло Фукье-Тенвиля от расправы. Но, по-видимому, продолжалось это недолго. Месяца через три один из находившихся в тюрьме людей писал: «Мы больше не обращаем на него никакого внимания». Посмеивались больше над его «скупостью»: ничего на себя не тратит.
Он ничего не тратил потому, что у него ничего и не было. Надо отдать ему справедливость: взяток Фукье-Тенвиль не брал и умер в нищете. Пищу в тюрьму доставляла ему жена. Он был неприхотлив — просил только присылать ему водку: «Только этим можно себя поддержать». Письма его к жене до нас дошли. «Милый друг, — пишет он, — что будет с тобой, с моими бедными детьми? Вы познаете самую ужасную нищету». Дает жене советы, рекомендует выйти замуж, если представится случай, и кончает словами: «Прощаюсь, тысячекратно прощаюсь с тобой, с немногими оставшимися у нас друзьями, особенно с няней. Крепко поцелуй детей, твою тетку; будь матерью моим детям, пусть они хорошо себя ведут и слушаются тебя. Прощай, прощай! Твой муж, верный тебе до последнего вздоха». Ленотр, написавший интереснейшую статью о вдове Фукье-Тенвиля, называет это письмо «прекрасным и трогательным». Оно, в самом деле, не очень вяжется с общим обликом этого старшего чиновника по ведомству гильотины, отправившего на казнь тысячу людей, у которых тоже были жены и дети.
Новая власть позволила себе в его отношении роскошь «полной законности» (всегда, к сожалению, производящей трагикомическое впечатление после вооруженной борьбы). Закон 22 прериаля был отменен, Фукье-Тенвиль был предан суду с соблюдением всех форм правосудия. Кажется, победители даже несколько щеголяли перед ним обилием этих форм. Сам он, не вызвав ни единого свидетеля, после двухчасового или трехчасового заседания отправлял на эшафот 50—60 человек. Его дело слушалось на 45 заседаниях, и вызвано было по делу около 400 свидетелей.
Новый суд несколько преувеличил черты «чудовища» в бывшем прокуроре революционного трибунала. Так, в обвинительном акте сообщалось, что когда какой-либо подсудимый ускользал от казни, то Фукье-Тенвиль «трепетал от бешенства и ярости и без основания в одинаково оскорбительных выражениях отзывался об обвиняемых, о присяжных, о судьях»{20}. Едва ли это могло быть. Одновременно старались и памфлетисты. В одном памфлете описывалось, как в аду Робеспьер, составляющий план всемирного кладбища, принимает Фукье-Тенвиля в основанный им клуб. Памфлет был не остроумный и писали его люди, одинаково охотно продававшие свое перо кому угодно: таких в пору революции было очень много.
Держался на суде Фукье-Тенвиль довольно смело. Иногда терялся при особенно убийственных для него свидетельских показаниях, но иногда переходил в наступление и говорил со скамьи подсудимых почти в таком же тоне, в каком в пору своего могущества говорил с прокурорского места. Защита его строилась на том, что он лишь исполнял закон, выдуманный не им, а Конвентом. Это была выигрышная позиция, вдобавок ставившая в затруднительное положение многих победителей 9 термидора: они сами имели к террору достаточно близкое отношение. Если верить полицейским донесениям того времени, напечатанным в
