Оба, думаю, говорили искренно. Между ними была разница в душевном настроении. Вряд ли Габринович рассчитывал смягчить судей своим последним словом. Оправдать его не могли. Приговорить к смерти тоже не могли: австрийский закон не допускал казни в отношении несовершеннолетних, и всем было известно уважение престарелого императора к закону. А присудят ли к двадцати годам тюремного заключения или к пятнадцати — это Габриновича не могло особенно интересовать в октябре 1914 года. Весь мир был уверен, что война продлится «самое большее год». Конечно, так же думали тогда и подсудимые сараевского процесса: через несколько месяцев всех их освободит победа союзников, ведь Львов уже взят русскими войсками. Надежда сменилась отчаянием лишь позднее.
Суд, оправдавший девять подсудимых, отнесся почти одинаково к двум главным участникам дела. Оба были приговорены к двадцатилетнему заключению, с переводом в темный карцер в каждую годовщину преступления. Принципу был еще назначен один день полного поста в месяц; это большой разницы не составляло. В ином положении находились совершеннолетние участники дела. Судьба их оказалась другою. Особенностью сараевского процесса было то, что главные подсудимые избежали смертного приговора, тогда как их товарищей, Илича, Велько Кубриловича и Миско Иовановича, никого не убивших, никого не ранивших, суд приговорил к казни. Их повесили 3 февраля 1915 года.
Фактически разница была, впрочем, невелика. Подземные казематы крепости Терезиенштадт при продовольственных условиях военного времени действовали не столь быстро, как виселица, но столь же верно. Читатель знает судьбу Принципа. Участь девяти его товарищей по сараевскому делу была такая же: они умерли в тюрьме, не дождавшись конца войны. Габринович погиб еще раньше Принципа от скоротечной чахотки. Очень немногие дожили до австро-германской капитуляции, увидели — и пережили — свой собственный апофеоз.
XII
Пифагор советовал ораторам: если хочешь сказать хорошую речь, молчи семь лет и думай о том, что скажешь. Требование, разумеется, чрезмерное: для адвокатов, например, или для политических деятелей оно явно неприемлемо. Как жаль, что настолько чаще встречается и в малой, и в большой истории противоположная крайность.
Когда читаешь речи, статьи, документы, относящиеся к периоду времени между сараевским делом и началом войны, невольно дивишься полной безответственности слов, принадлежавших, казалось бы, самым ответственным людям. Нельзя ставить в вину государственным деятелям, что они ничего не предвидели: замечание «управлять — это предвидеть» всегда было чисто теоретическим афоризмом, осуществляемым на практике разве в одном случае из ста. Но многие печатные памятники той эпохи производят такое впечатление, будто их авторы думали о содержании своего творчества не то что менее семи лет, а менее семи минут.
Перелистываешь «красные», «белые», «синие» книги, выпущенные в ту пору разными правительствами (наиболее подходящим общим для них заглавием было бы обозначение: «Желтая книга»). Историческая критика доказала совершенно бесспорно, что книги эти были заведомой фальсификацией. В одной только «Красной книге» австро-венгерского правительства из составляющих ее 69 документов фальсифицировано было 38. Кроме того, позднее, по окончании мировой войны, в венском архиве нашлось еще 382 документа, которые при сколько-нибудь добросовестной работе должны были бы попасть в книгу — и не попали. Однако независимо от искажений, недомолвок, тенденциозных пропусков поразительна картина, которую дают и эти, и другие ныне нам известные документы. Граф Тисса, человек умный и даровитый, на протяжении одной недели без малейшей причины (кроме общей атмосферы желтого дома) из крайних противников войны становится ее решительным сторонником. Вильгельм II то заявляет, что Германия воевать не желает, что она не может победить коалицию из России, Франции и Англии, то пишет свои известные заметки на донесениях послов: ругает крепкими словами дипломатов, проявляющих здравый смысл, желающих сохранить мир (он выдумал и слова «окружение Германии», теперь возродившиеся с таким шумом). Захочу — помилую человечество; не захочу — не помилую.
По сравнению с тем, что происходит ныне на наших глазах, политические действия, последовавшие за сараевским убийством, можно считать торжеством разума. Одному из австрийских социал-демократов в августе 1914 года приписывалось слово, сказанное будто бы не в виде остроты, а с недоумением и с отчаянием: «Не думал я, что моя жизнь будет «Жизнью за царя!» — он совершенно серьезно, после австрийского ультиматума Сербии приписывал войну «интригам царского правительства»!
Он верил австро-венгерской «Красной книге». С гораздо большим правом, при той же странной игре слов мы могли бы сказать, что жизнь нескольких русских поколений была «жизнью за Сталина». Как она кончится — кто знает? Авторы красных, синих, белых книг о нас позаботятся — не мы первые, не мы последние. «Разум приходит поздно, как квартальный после преступления». И то не всегда.
1
В этом Вильгельм II и не ошибся: его сын Оскар позднее женился на дочери графа Бассевица. По словам того же Бюлова, на помолвке сына император нелюбезно сказал отцу невесты: «Я не очень рад этому браку». На что граф Бассевиц «сухо, с достоинством и с флегматичностью мекленбуржца ответил: «А я и еще того меньше».
2
Viscount Grey of Fallodon. Twenty Five Years, London, 1925, v. 1, p. 308-309.
3
«Кисмет, — объясняет Британская энциклопедия, — фатум, рок, мусульманское выражение, означающее судьбу человека в жизни»
4
Журнал «Current History», август 1928 года.
5
Мысль о покушении на генерала Потиорека действительно обсуждалась.
