Человек старался избежать любой мелкой промашки: следуя параноической логике красных кхмеров («нас повсюду окружают невидимые коварные враги»), случайностей и непреднамеренных ошибок быть не могло, все квалифицировалось исключительно как измена. Разбивший стакан, неумело обошедшийся с буйволом или неверно проведший борозду мог предстать перед трибуналом, состоявшим из членов кооператива, среди которых были его родные и друзья. Недостатка в обвинителях никогда не наблюдалось. Нельзя было упоминать мертвых: предателей, получивших по заслугам, и трусов, не желавших трудиться на Ангкор. На само слово «смерть» было наложено табу: вместо него приходилось употреблять словосочетание бат клуон («исчезнувшее тело»).
Система имела свои слабости: отсутствовали судебный аппарат (не было проведено ни одного процесса) и, главное, нормальная полиция. Внутренней безопасностью занималась малопригодная для этого армия. Несовершенство аппарата подавления оставляло лазейки для спекуляции, воровства, но также и для свободного обмена мнениями… Следствием малочисленности кадровой полиции стало массовое использование детей и подростков в качестве помощников жандармов. Одни, так называемые тьхлоп, были частью аппарата красных кхмеров и являлись по сути обыкновенными шпионами: прячась на сваях домов, они подслушивали, не ведется ли где недозволенных разговоров, и высматривали, не укрываются ли запрещенные запасы продовольствия. Другие, обычно малолетние, докапывались до политической подноготной собственных родителей, братьев и сестер и доносили на них «ради своего же блага». Всем камбоджийцам без исключения запрещалось все, что не было специально разрешено (или могло квалифицироваться как таковое). Тюрьма была по сути прихожей морга, поэтому мелкие нерецидивные проступки, за которыми следовала уничижительная самокритика, либо прощались, либо наказывались переменой места работы (например — по китайскому образцу — переводом в свинарник) или побоями разной степени тяжести, обычно после собрания коллектива. Предлоги не приходилось слишком долго искать. Члены семьи не могли не пытаться увидеться, проведя врозь много месяцев и работая всего в нескольких километрах друг от друга. В трудовом процессе трудно было избежать мелких погрешностей, тем более людям, не имевшим опыта подобной работы; сказывалась также усталость, притуплявшая бдительность. Кроме того, работать приходилось отслужившими свой срок инструментами. А как не поддаться соблазну подобрать что-то съедобное или «украсть», то есть сорвать, банан? Любое из этих преступлений могло привести к тюремному заключению или казни.
Подобные проступки совершали все, и кара за них чаще всего бывала умеренной. Но всё относительно: если порка для молодых была банальным наказанием, то людей пожилого возраста нередко забивали до смерти. Пытали иногда сами военные — красные кхмеры, но чаще провинившегося били его «коллеги», такие же «75», сами боявшиеся оказаться на месте неудачника. Спасение избиваемого зависело от его умения изобразить полную покорность: мольбы, тем более возмущение, расценивались как протест против наказания, а значит, против режима. Цель состояла не только в каре, но и в устрашении. Поэтому широкие масштабы приняла имитация казней.
Убийство как способ управления
«Стране, которую мы строим, хватит одного миллиона хороших революционеров. Остальные нам ни к чему. Лучше уничтожить десятерых невинных, чем сохранить жизнь одному врагу», — твердили красные кхмеры на собраниях кооперативов.
Логика геноцида повсеместно находила практическое воплощение. Смерть была при Пол Поте банальнейшим явлением. Убийство было более частой причиной смерти, чем болезни или преклонный возраст. «Высшая мера» ввиду частоты применения и незначительности поводов лишилась оттенка исключительности. Более того, в случаях, расцениваемых как действительно серьезные, виновных отправляли в тюрьму (что означало ту же смерть, только растянутую во времени), где из них выбивали признания в заговорах и имена сообщников. При всей загадочности репрессивной системы, кое-кто из депортированных понял, как она функционирует. «Не исключено, что параллельно существовали две системы подавления. Одна — тюремная, неотъемлемая часть бюрократии, подкармливавшая сама себя и тем доказывавшая свою необходимость, другая — неформальная, позволявшая вершить правосудие начальству кооперативов. Итог в обоих случаях был для узников одинаковым». О том же говорит Г. Локард.
К этому надо добавить третий способ умерщвления, особенно распространенный перед концом режима. Имеется в виду «военная чистка» (заставляющая вспомнить «адские колонны» во время войны в Вандее в 1793–1795 годах[129]): войска, присланные Центром, устроили расправу над местным руководством, целиком истребили «подозрительные» деревни, вырезали все население отдельных зон, как, например, Восточной. Здесь уже никого конкретно не обвиняли, никто не мог защититься, никто не надеялся сообщить о судьбе пострадавших их близким или коллегам. «Ангкор убивает и никогда ничего не объясняет», — говорили в народе.
Составить полный список преступлений, каравшихся смертью, представляется нелегкой задачей. Трудно назвать нарушение или простое отклонение от требований, за которое нельзя было бы поплатиться жизнью. Члену организации красных кхмеров рекомендовалось придумывать самое фантастическое толкование малейшего проступка: тем самым активист доказывал свою политическую подкованность. Нам придется ограничиться перечислением основных причин умерщвления. Начнем с наиболее распространенных.
Смертные приговоры сплошь и рядом выносились за сбор рисовых метелок после уборки урожая[130] и за кражу риса из амбаров и общественных кухонь (выше уже было сказано о первостепенной роли риса в питании камбоджийцев и «рисовой» идее-фикс режима); мародеров часто казнили прямо на месте «преступления» ударами мотыг и бросали в поле в назидание прочим. У голодного, укравшего не драгоценный рис, а фрукты или овощи, было больше шансов отделаться избиением. Тем не менее голодная женщина, кормящая младенца грудью и укравшая несколько бананов, могла быть казнена.
Подростков, совершавших набеги на сады, отдавали на «суд» сверстников (у тех не было возможности уклониться от роли «судей»), признавали виновными и расстреливали. «Мы тряслись от страха. Нам сказали, что это послужит нам уроком», — вспоминал очевидец.
Домашних животных крали реже: птица и прочая живность быстро исчезли, оставшиеся хорошо охранялись. Кражи крупного скота не практиковались из-за скученности проживания. Семью, полакомившуюся теленком, могли поголовно вырезать.
Не менее опасно было тайно навещать родных, даже если отлучка получалась непродолжительной: это приравнивалось к дезертирству. Впрочем, смертью это каралось чаще в случае рецидива, если, конечно, не сопровождалось преступлением из преступлений — невыходом на работу. На чрезмерную любовь к родным смотрели косо, однако ссора с близкими, как и с чужими людьми, могла стоить скандалисту жизни (но тоже не с первого раза). В крайне пуританской атмосфере (мужчине не рекомендовалось приближаться к собеседнице, если это не близкая родственница, ближе, чем на три метра) внебрачные половые связи систематически карались смертью: рисковали жизнью и молодые влюбленные, и распутники из рядов красных кхмеров. К тяжким преступлениям относилось также потребление спиртных напитков (обычно это был перебродивший пальмовый сок), впрочем, это распространялось в основном на ответственных работников и «местных», так как «пришлые» и без того достаточно рисковали жизнью, разыскивая себе пропитание. Курили, наоборот, все, в том числе самые юные из кхмерских солдат; на наркотики, распространенные гораздо меньше, не было специального запрещения. Что касается отправления религиозных обрядов, то оно, даже будучи предосудительным, не каралось смертью, если совершалось в индивидуальном порядке (в буддизме это возможно, в исламе крайне затруднительно); впрочем, впавшего в транс могли пристрелить.
Разумеется, смертельно опасным было всякое неповиновение. Те немногие, кто шли на подобный риск, особенно поначалу, поверив в мнимую свободу критики и заговорив, например, о плохой кормежке и вещевом снабжении, быстро исчезали; та же участь постигла отважных депортированных учителей, устроивших в ноябре 1975 года демонстрацию протеста против голодного рациона (хотя сама
