развития от роста рабства». Естественно, рабство удерживалось на протяжении веков благодаря постоянному насилию.
Томаш Масарик, просвещенный государственный деятель, основавший в 1918 году чехословацкое государство, хорошо зная революционную Россию (он пробыл там с 1917 по 1919 год), показал преемственность между царским насилием и насилием большевиков. В 1924 году он писал: «Русские, в том числе большевики, — дети царизма; он лепил их из веку в век. Царя они сумели свергнуть, царизм — нет. Они по-прежнему щеголяют в царских мундирах, вывернутых наизнанку. (…) большевики не были готовы к административной, позитивной революции, поэтому совершили революцию негативную: из-за своего доктринерского фанатизма, узости мышления и отсутствия культуры произвели массу бессмысленных разрушений. Прежде всего я обвиняю их в том, что они, по примеру царей, с наслаждением предались убийствам».
Насилие было распространено не только в правящих кругах. Крестьянские восстания тоже сопровождались убийствами дворян и диким террором. Два таких восстания оставили особенно глубокий след в коллективной памяти народа: восстание Стеньки Разина в 1667–1670 годах и бунт Емельяна Пугачева, возглавившего в 1773–1775 годы огромную крестьянскую армию. Пугачев заставил пошатнуться трон Екатерины II и залил кровью берега Волги, за что был четвертован и отдан на съедение псам.
Если верить писателю Максиму Горькому, свидетелю и бытописателю нищеты дореволюционной России, насилие пронизывало все тамошнее общество. В 1922 году, осуждая большевистские методы, он писал:
«Жестокость — вот что меня всю жизнь поражало и преследовало. В чем заключаются, где лежат корни человеческой жестокости? Я много думал об этом, но так ничего и не понял и до сих пор не понимаю. (…) Теперь, после ужасающих безумств европейской войны и кровавых революционных событий (…) я вынужден отметить, что русская жестокость не изменилась; сами ее формы остались прежними. Хроникер писал в начале XVII века о пытках своей эпохи: одним порох клали в рот и поджигали, другим совали его в зад. Дырявили женщинам груди, продевали в дыры веревки и подвешивали… В 1918–1919 годах то же самое происходило на Дону и на Урале: несчастных подрывали, вставив в зад динамитные шашки. По-моему, русскому народу свойственны — в той же степени, в какой англичанам чувство юмора, — особая, хладнокровная жестокость, какое-то стремление испытать пределы человеческого терпения к страданиям, испробовать живучесть ближнего. В русской жестокости ощущается какая-то дьявольская изощренность: в ней есть тонкость, изысканность. Нельзя объяснить эту особенность словами психоз или садизм, которые по сути ничего не объясняют. (…) Если бы эта жестокость была всего лишь проявлением извращенной психологии отдельных людей, о ней не стоило бы говорить: это относилось бы к области психиатрии, а не морали. Но я говорю о коллективном наслаждении страданием. (…) Кто более жесток — красные или белые? Они одинаково жестоки, ибо те и другие — русские. На вопрос о степени жестокости дает ясный ответ история: более жесток тот, кто более активен».
А ведь с середины XIX века Россия, казалось бы, пошла более умеренным, более «западным», более «демократическим» путем. В 1861 году царь Александр II отменил крепостное право и освободил крестьян, создал земства — органы местной власти. В 1864 году, стремясь к построению правового государства, он учредил независимую судебную систему. Процветали университеты, искусства, литература и публицистика. К 1914 году была в значительной степени преодолена неграмотность на селе, где проживали 85 % населения. Общество как будто стало более цивилизованным, что вело к снижению уровня насилия. Даже разгромленная революция 1905 года подстегнула движение всего общества в сторону демократии. Парадокс состоит в том, что именно в тот момент, когда реформа получила, наконец, шанс возобладать над насилием, темнотой и приверженностью старине, разразилась война, положившая конец этим позитивным переменам. 1 августа 1914 года на европейской арене восторжествовало массовое, безудержное насилие.
Мартен Малья пишет: «Еще Эсхил показал в Орестее, что преступление порождает преступление, насилие — насилие, и так будет продолжаться вплоть до искупления первородного греха рода человеческого. Точно так же кровь августа 1914 года стала в европейском доме чем-то вроде проклятия Атридов, развязавшего страшную череду международного и социального насилия, которым отмечен весь XX век: бойня Первой мировой была несопоставима с выигрышем, на который могли рассчитывать противоборствующие стороны. Именно война стала причиной русской революции и захвата власти большевиками». Ленин согласился бы с этим выводом: ведь начиная с 1914 года он призывал к «перерастанию войны империалистической в войну гражданскую» и пророчествовал, что капиталистическая война приведет к социалистической революции.
Разгул насилия продолжался четыре года, превратившись в беспрерывное и бессмысленное взаимное истребление; головы сложили восемь с половиной миллионов человек. То была война нового типа, названная германским генералом Людендорфом тотальной: наряду с военными гибли в огромном количестве гражданские лица. Тем не менее насилие, достигшее невиданных в истории масштабов, хоть как-то вводилось в рамки многочисленными законами и международными соглашениями.
Каждодневные массовые убийства, да еще при отягчающих обстоятельствах — с использованием отравляющих газов, одновременной гибелью тысяч солдат под ливнем снарядов и долгой агонией раненых на ничейной земле между позициями противоборствующих сторон, — оказали сильное влияние на человеческую психику, ослабили сопротивляемость человека смерти — своей собственной и ближнего. Это привело к всеобщему притуплению чувств. Карл Каутский, лидер и теоретик немецкого социализма, писал в 1920 году: «Война повинна в замене гуманизма жестокостью. (…) На протяжении четырех лет мировая война перемалывала здоровое мужское население, брутальные милитаристские тенденции достигли вершин бесчувственности и озверения, так что даже пролетариат не мог воспротивиться их влиянию. Подхватив эту заразу, он теперь несет на себе ее клеймо. Люди, вернувшиеся с поля боя, проявляют склонность и в мирное время отстаивать свои интересы и требования в духе военных нравов — прибегая к кровопролитию и насилию в отношении соотечественников. Налицо один из побудительных мотивов гражданской войны».
Как ни парадоксально, ни один из большевистских главарей не участвовал в войне: одни были в эмиграции (Ленин, Троцкий, Зиновьев), другие отбывали срок в Сибири (Сталин, Каменев). Все эти люди, кабинетные ученые или митинговые ораторы, не имели военного опыта, никогда не участвовали в серьезных боях, где царит смерть. До момента захвата власти их войны оставались словесными, идеологическими, политическими. Их представление о смерти, убийстве, людских бедствиях было абстрактным.
Это незнание практической стороны дела способствовало жестокости режима. большевики исходили из сугубо теоретического классового анализа, не имея представления о национальной, даже националистической подоплеке военного столкновения. Возлагая ответственность за бойню на капитализм, они априори оправдывали революционное насилие: положив конец власти капиталистов, революция покончит с войной, пусть придется пожертвовать ради этого горсткой капиталистов, виновных в катастрофе. То были бесчеловечные спекуляции, основанные на совершенно ложной гипотезе, согласно которой со злом следует бороться с помощью зла. Однако в 20-е годы пацифизм, порожденный отвращением к войне, подталкивал многих в объятия коммунистов.
При этом, как справедливо подчеркивает Франсуа Фюре в своей работе Прошлое одной иллюзии, «война — дело массы гражданских людей, выстроенных в шеренги и переведенных из состояния независимого гражданина в воинское подчиненное положение на неизвестный им срок, брошенных в ад и пламень, где следует «держаться», а не дерзать и побеждать. Никогда еще воинская служба не падала так низко в глазах миллионов людей, оторванных от нормального существования. (…) Война— наиболее странное политическое состояние для гражданина. (…) Ее необходимость диктуется страстями, а вовсе не желанием заключить выгодную сделку или примирить противников, воззвав к их разуму. (…) Армия, ведущая войну, предсгавляет собой общественный институт, в котором не существует личности, и его негуманность порождает неодолимую инерцию». Война стала оправданием насилия и презрения к человеку, она ослабила нарождавшуюся демократическую культуру и возродила культуру общества несвободы.
На рубеже веков экономика России вошла в фазу бурного роста, общество день за днем становилось все более независимым от власти. Тяготы войны подвергли людей и производство жестокому испытанию и
