а тут учить тебя. Рупь смотри, в кассу вбрось, не азиаты мы колбасу даром брать.
Слетал Каблуков тихо-благородно. Рупь за колбасу, конечно, многовато… Полтинник подкинул, семь гривен сдачи себе отсчитал. Пошли дальше. Собачки ко следам их принюхиваются, воют. Растолкуй-ка им, в чем тут секрет… Камнями кое-как отогнали, — неудобно ж команде по такому делу со свитой идти.
К самым, почитай, позициям нашим подошли. Темень кругом, не приведи Бог. Прожектор кой-где немецкий из-за речки светлым хоботом рыщет. Сползет, и совсем ослепнешь… Хочь ты телесный, хочь бестелесный, а ежели сам не видишь, — куда пойдешь.
Свернул ротный командир в бор.
— Ложись, братцы. Пожуем малость, да и спать. Завтра чуть свет перейдем линию. Лопатки-то с собой прихватили?
— Так точно, — как приказано. Под гимнастерки подоткнули.
— То-то. Первым делом под их пороховой погреб подкоп подведем. Верстах в двух от ихнего расположения, это нам доподлинно известно. Бог поможет, и начальника их дивизии в лучшем виде скрадем — и не фукнет. Наделаем, львы, делов. Только смотри у меня — ни чихать, ни кашлять… К бабам ихним ни-ни, знаю я вас бестелесных… Ежели у кого ненароком бечевка лопнет, помни: сигнал — пароль «Ах вы сени мои, сени!»… По свисту своих и найдешь… Из подвигов подвиг, Господи благослови.
К сосне притулился, шинельку подтянул — и готов. На войне заснуть — люльки не надо, проснуться — и того легче.
Только это серая мгла по низу по стволам пробилась, вскочил ротный, будто и не спал. Глянул округ себя, да так по невидимой фуражке себя и хлопнул. Вся его команда не то чтобы львы, будто коты мокрые стоят в одну шеренгу во всей своей натуральности… Даже смотреть тошно. Веревочка между ими обвисла, сами в землю потупились, а Каблуков всех кислее, чисто как конокрад подшибленный.
Дернул бестелесный ротный за веревочку — хрясь!.. — от команды отделился да как загремит… Хочь и не видать, а слышно: лапа перед ним сосновая так и всколыхнулась. С пять минут поливал, все пехотно- армейские слова, которые подходящие, из себя выдул. А как немного полегчало, хриплым голосом спрашивает:
— Да как же это, Каблуков, сталось?! Стало быть, состав твой только от зари до зари действует. Стало быть, старушка твоя…
И пошел опять старушку эту благословлять. Не удержишься, случай уж больно сурьезный.
Вскинул Каблуков глаза, кается-умоляет:
— Ваше высокородие! Без вины виноват. Хочь душу из меня на колючую проволоку намотайте, сам больше того казнюсь. Вчерась, как колбасу покупал, штоф коньяку заодно спроворил. Ночь, думаю, светлая, авось пригодится. Старушка-то помирающая, оглобля ей в рот, явственно ж сказала: только водкой политура эта бестелесная и сводится. А про коньяк ни слова. Выпили мы ночью без сумления по баночке. Ан вот грех какой вышел…
Что ротному делать? Не зверь ведь, человек понимающий. Ткнул легонько Каблукова в переносье.
— Эх ты, вареник с мочалкой… Что ж я теперь полковому командиру доложу. Зарезал ты меня…
— Не извольте, ваше высокородие огорчаться. Немцы, допустим, газовую атаку произвели, — состав наш и разошелся. Так и доложите…
Голос за сосной ничего, добрее стал:
— Ишь ты, дипломат голландский. Ладно уж. Только смотри, ребята, никому ни полслова. Ну что ж, давай и мне коньяку, надо и мне слюду бестелесную с себя смыть.
Смутился Каблуков, подал штоф, а там на дне капля за каплей гоняется. Опрокинул ротный, пососал, ан порции, однако не хватило. Заголубел весь, будто лед талый, а в тело настоящее не вошел.
— Ах, ироды… Слетай, Каблуков, на перевязочный, спирту мне добудь хочь с чашечку. А то в этом виде как же ворочаться-то: начальник не начальник, студень — не студень…
Благословил этак в полсердца Каблукова, в вереске под сосной схоронился и стал дожидаться.
<1931>
СОЛДАТ И РУСАЛКА*
Послал фельдфебель солдата в летнюю лунную ночь раков за лагерем в речке половить, — оченно фельдфебель раков под водочку обожал. Засветил лучину, искры так и сигают, — тухлое мясцо на палке- кривуле в воду спустил, ждет-пождет добычи. Закопошились раки, из нор полезли, округ палки цапаются, — мясцом духовитым не кажную ночь полакомишься…
Только было солдат приноровился черных квартирантов сачком поддеть, на вольный воздух выдрать, — шасть, — кто-то его из воды за сапог уцепил, тащит, стерва, изо всей мочи, прямо напрочь ногу с корнем рвет. Уперся солдат растопыркой, иву-матушку за волосья ухватил, — нога-то самому надобна… Мясо живое из сапога кое-как выпрастал, а сапог, к теткиной матери, в воду рыбкой ушел…
Вскочил он полуобутый, глянул вниз. Видит русалка, мурло лукавое, по мокрую грудь из воды выплеснулась, сапогом его дразнит, хохочет:
— Счастье твое, кавалер, что нога у тебя склизкая! А то б не ушел… Уж в воде я б с тобой в кошки- мышки наигралась.
— Да на кой я тебе ляд, дура зеленая? Играй с окунем, а я человек казенный.
— Пондравился ты мне очень. Морда у тебя в веснушках, глаза синие. Любовь бы с тобой под водой крутила…
Рассердился солдат, босой ногой топнул:
— Отдай сапог! Рыбья кровь… Лысого беса я там под водой не видал, — у тебя жабры, а я б, как пустая бутылка, водой залился. Да и какая с тобой, слизь речная, любовь? На хвост-то свой погляди.
Тут ее, милые вы мои, заело. Насчет хвоста-то… Отплыла напрочь, посередь речки на камень присела, сапогом себя, будто веером, от волнения обмахивает.
Солдат чуть не в плачь:
— Отдай сапог, мымра. На кой он тебе, один-то. А мне полу-разутому хочь и на глаза взводному не показывайся… Съест без соли.
Зареготала она, сапог на хвост вздела, — и одного ей достаточно, — да еще и помахивает. Тоже и у них, братцы, не без кокетства…
Что тут сделаешь. В воду прыгнешь, — залоскочет, просить не упросишь, — какое ж у нее, у русалки, сердце…
А она, с камушка повернувшись, кое-чего и надумала:
— Давай, солдатик, наперегонки гнаться. Я вплавь, по воде, а ты по берегу — вон до той ракиты. Кто первый достигнет, того и сапог. Идет?
Усмехнулся про себя солдат: вот фефела-то… Ужель по сухопутью легкие солдатские ножки нехристь плавучую не одолеют?
— Идет, — говорит.
Подплыла она поближе, равнение по солдату сделала, — а он второй сапог с ноги долой, да под куст и шваркнул. Чтоб бежать способнее было…
Свистнула русалка. Как припустит солдат — трава под ним надвое, в ушах ветер попискивает, сердце — колотушкой, медяки в кармане позвякивают… Уж и ракита недалече, — только впереди на воде, видит он, вода штопором забурлила и будто рыбья чешуя цыганским монистом на лунной дорожке блестит… Добежал, — штык ей в спину! — плещется русалка супротив ракиты, серебряным голосом измывается:
— Что ж вы, солдатик, запыхавшись! Серьгу бы из уха вынули, — бежать бы легче было… Ну, что ж, давай повернем. Солдатское счастье, поди, с изнанки себя обнаруживает…
Повернулся солдат и отдышаться не успел, да как вдругорядь дернет: прямо из кожи рвется, локтем поддает, головой лозу буравит… Врешь, язви твою душу, — в первый раз недолет, во второй перелет, — разницей подавишься!
Достиг до первоначального места, глянул в воду, — так фуражку оземь и шмякнул. Распростерлась
