платить!.. Дурацкая игра». Как так не желаешь? Выигрыш берешь, а проигрыш — счастливо оставаться! Нет, друг… Вскипели наши ребята, слово за слово и честь честью в ухо. Мы своего крейсера не осрамили — был, можно сказать, бой!
— Вы тоже дрались? — радостно спросил Игорь, прикидывая на глаз мускулы Игнатия Савельича.
— Я — фельдшер… Что же мне вмешиваться.
Мальчик разочарованно вздохнул.
— Один взял меня было за грудки. Я только встряхнулся, а он головой стекло в дверях вышиб.
— Правда?! Вот хорошо…
— Помощь я потом кой-кому оказал по медицинской части. И своим, и неприятелю… Ухо, нос, пробоины кой-какие. Ничего, помирились. На корабли в обнимку возвращались, песни пели… Одного, признаться, нести пришлось, задирщика этого самого. Вот-с… Надо теперь за ваш фрегат приниматься, Игорь Иванович, а вы бы мне почитали вслух малость. Веселее работать…
Он вытащил из-под койки поломанный кузов детского корабля, длиной с кошку. В чулане нашел возле кухни. Придвинулся к столу, взял в зубы горсточку сапожных гвоздей, достал из ящика молоток и приготовился слушать.
— Вы парусов сегодня шить не будете, Игнатий Савельич?
— Какие ж паруса? Кузов сбить сперва надо, да прошпаклевать, да закрасить. А там и до парусов доберемся. Имя придумали?
— «Немо». Капитан был такой подводный у Жюля Верна. В честь его и назовем. Я вам прочитать потом дам. Очень интересная морская повесть.
Игорь вынул из кармана куртки томик Пушкина и перелистал отмеченные бумажными закладками стихи. Все про морское. Ведь неинтересно же матросу сухопутные стихи слушать.
Детский голос звенел-переливался. Медленно и чисто произносил слово за словом, чтобы ни одна строка не пропала.
Матрос прослушал до конца, в паузах вколачивая гвозди в кузов детского корабля.
— Стишки ничего, — похвалил он.
— Я спишу для вас, Игнатий Савельич, хотите?. А это — «Арион».
— Священник, что ли, писал? — спросил матрос, когда Игорь после последней строчки перевел дух.
— Почему священник?
— Да ведь он ризу свою влажную на солнце-то сушил…
— Какой же Пушкин священник?! — Игорь горестно развел руками. Ведь вот странно. Чего только Игнатий Савельич не знает, чего не умеет, а дойдет дело до стихов, он вроде пятилетнего мальчика. Даже досада берет.
— Совсем не священник. Он это про себя иносказательно писал. Все было хорошо, был счастлив, пел, и вдруг судьба опрокинула, налетела, как буря… Но он уцелел и не потерял бодрости. А «риза» — это вроде плаща, широкая одежда, которую поэты носят. Поняли?
— Чего ж тут не понять? — обидчиво буркнул матрос. — Вещь простая.
«Надо ему что-нибудь попроще найти, — подумал мальчик. — Ах, вот… „Утопленник“. Хоть и не морское, а все-таки река и волны…»
«Утопленник» Игнатию Савельичу очень понравился. Даже повторить просил.
— Вот это настоящее! Очень все натурально. Был тоже у нас во флоте такой случай… Однако что ж это я? Девятый час… Вас, поди, по всему парку ищут, ужинать кличут. Спасибо за компанию, Игорь Иванович. Не забывайте.
— Спокойной ночи. Я второй раз поужинаю, чтоб не ворчали, ничего. А завтра я вам «Фрегат Палладу» принесу. Только будете читать сами, она очень толстая. Гончаров писал.
— Адмирал?
— Штатский. Он только плавал с моряками, для описания… Спокойной ночи.
— И вам того же желаю. Счастливо оставаться.
Детские ноги мелькнули в воздухе и скрылись за окном в чернильной тьме палисадника. «Ишь, как кусты хрустят… Напрямик ломит».
Игнатий Савельич принялся за уборку, — чистота первое дело, и свою комнату матрос привык содержать в полном порядке. Кошка языком чище не вылижет. Разговорил его мальчишка, даже про обиду, которую ему на кухне нанесла кухарка, забыл. Шут с ней… Тоже у нее, у женщины, нервы от кухонного чада в напряжение пришли. Временные летние жильцы, — русские, в доме живут: все меню кверху дном перевернули. То гречневая каша пригорит, то холодный суп — ботвинью затеют, разберись-ка в ней. То Игорь прибежит, пирожок из жеваной булки слепит и на плиту исподтишка подсунет. А во время обеда на кухне как в греческом порту: птичница — хохлушка, садовник — бельгиец, маляр — казак, в доме по ремонту орудует. Может, третья тарелка борща слабосильную женщину из терпения и вывела… Натрум броматум бы ей прописать. А те, черти, грегочут. Обрадовались.
Перемыл он посуду. Пыль с камина цветной метелочкой обмахнул. Пол подмел. Адмирала Макарова на стене поправил, — все он набок скашивается, петельку надо будет переставить.
Сел у окна, молоточком по детскому кораблю тюкает, — знатная выйдет штука. Надо будет у маляра замазки и красок достать. Синие борта, оранжевый ободок… Для парусов лоскутки в сундучке найдутся. Послезавтра на пруд спустят, душа возрадуется…
В окне кто-то приветливо взвизгнул. Матрос обернулся: садовничий пудель умильно заглядывал в комнату, положив передние лапы на подоконник. Войти не решался, — зачем зря человека беспокоить.
— Пришел? Ну, здравствуй, здравствуй! Что не спишь? Хозяин твой, поди, давно уже на перинке сигналы носом выводит… Угостить тебя, что ли? Сала хочешь? Малороссийское, брат, сало, парижской заготовки. Ты что ж нос воротишь? Ах ты, дурашка бельгийская… Ступай к кухарке: она тебе гусиного паштету поднесет. С трюфелями… Сумневаешься? Вали, вали, не сумневайся.
Пудель, чтоб не огорчить матроса, взял было в зубы кусочек сала, виновато взглянул на матроса и незаметно выплюнул сало на травку под окном.
— Ну, вот умница. Умница, цюпик. Прощай, прощай. Вот, видишь, спать собираюсь.
Пудель ушел, но к углу окна незаметно подкрался в белом бумазейном халатике другой визитер.
Готово, Игнатий Савельич?
— Фу, как вы меня напужали!.. Где ж готово? Завтра только конопатить да красить буду.
— Я сам выкрашу.
— Это уж извините… Я вот насчет ваших десятичных дробей ни мур-мур. И не посягаю. А вы к корабельному делу не прикасайтесь. Сказал, сделаю — и сделаю… Вы что ж в ночное время, как «утопленник» ваш, бродите? Мамаша в комнатку вашу войдет: где Игорь Иванович? А заместо него — одеяльце горбом.
