обыватели), то ли улетает в свой ангельский мир. Все пишут о сходстве «Аргонавтов» и «Машины времени», но почему-то никто не упоминает об их родстве с «Чудесным посещением» — а ведь оно так и бросается в глаза. Абсолютно все из «Аргонавтов», что не вошло в «Машину», попало во второй роман: «гадкий утенок», внезапно появляющийся в деревне и ненавидимый обывателями, добрый священник, даже исчезновение героя из-под носа у толпы и его вылет в «свое», хорошее время (или место, что для Уэллса одно и то же) — только с собой он на сей раз прихватывает не викария, а девушку, которая его полюбила. «Чудесное посещение» — текст наивный, полный «красивостей», но в нем есть важная вещь — то, как Уэллс попытался выразить чувство мучительной тоски старого викария по Стране Прекрасных Сновидений, не имеющей ничего общего с социалистическими утопиями. Сам о себе он твердил: я твердо стою на ногах, смотрю в глаза правде жизни, «хочу овладеть реальностью и, если она воспротивится, скрутить ее» — зачем такому человеку Страна Прекрасных Сновидений? Да он бы там со скуки помер в первый же день… Что такое эта страна — мир художников и писателей, противостоящий миру мещан, или какое-то иное место?[24] Посмотрим, проявится ли эта удивительная тоска где-нибудь еще…
Вроде бы все складывалось превосходно: работа кипит, за нее платят, будущее ясно; но Эйч Джи по-прежнему чувствовал неуверенность и раздражение. Работать для Харриса ему не нравилось, жизнь с Кэтрин была счастливой лишь отчасти, он тосковал по Изабелле и писал Элизабет Хили, которая поддерживала отношения с его женой: «Могу ли я что-нибудь сделать для Изабеллы? Я надеюсь, что у вас будет возможность навестить ее, и я буду счастлив узнать о ней хоть что-нибудь. Она мне писала, но было бы глупо ждать, что она много расскажет о себе. Это трагедия, в которой виноват я один. <…> Все, что я могу сделать — это зарабатывать столько, чтобы можно было навсегда избавить ее от материальных трудностей и забот о заработке. Ей нужны друзья, новые интересы. Но тут я бессилен ей помочь…»
Развод был оформлен в январе 1895-го. Уэллс регулярно переводил деньги на счет Изабеллы (и будет делать это после ее нового замужества), а денег все прибавлялось. Каст предложил работу в штате «Пэлл-Мэлл газетт» — должность театрального критика. Затея была неудачной. Уэллс не любил театра, считал этот вид искусства устаревшим; в юмористическом рассказе «Печальная история театрального критика» он рассказал о том, как неискушенный герой, пристрастившийся к театру, начинает в реальной жизни вести себя словно на сцене — и сходит с ума. «Я обдумывал новое человеческое общество, а уж найдется ли в нем место для театральных постановок, казалось мне не столь существенным». Однако работал он добросовестно — купил фрак, ходил по премьерам, писал заурядные рецензии, заводил знакомства.
Наконец-то он как следует познакомился с Шоу — жизнь уже их сталкивала, но теперь они стали коллегами (в «Сатердей ревью» Уэллс рецензировал новые книги, а Шоу вел театральный отдел). Отношения будут сложными. Уэллс признавался, что с его стороны к Шоу было чувство соперничества и ревности, а тот относился к нему «как к младшему брату». «Ему, надо думать, я всегда казался ужасно приземленным, мне же его суждения, при всей их яркости, представлялись слишком легковесными». Шоу был склонен к эстетству — это Уэллсу категорически не нравилось. Но он прощал куда большее эстетство другому человеку, с которым дружил много лет, — Генри Джеймсу. Одним из первых спектаклей, которые Уэллсу пришлось рецензировать, был «Гай Домвилл» по пьесе Джеймса; премьера провалилась, автор был в прострации, начинающего рецензента при взгляде на него трясло от жалости. В рецензии Уэллса говорилось, что в провале виновен не драматург, а театр: творчество Джеймса чересчур тонко для сцены. Джеймс был мягким, деликатнейшим человеком, а Уэллс, сохранивший в себе немало от перепуганного мальчишки-приказчика, недолюбливал резких и жестких людей; его тянуло к мягким, тактичным.
Серийная публикация «Машины времени» началась в конце 1894 года[25]. Хенли заплатил за нее 100 фунтов. Ожидалось книжное издание. Источники расходятся во мнениях, кто «протолкнул» роман в издательство Хайнемана — Хенли или Уотт, известный литературный агент, сотрудничавший со всеми перспективными авторами того времени. Гонорар был назначен в 50 фунтов плюс 20 процентов роялти от тиража свыше пяти тысяч экземпляров. Так весной 1895 года Уэллс из журналиста-поденщика стал писателем. Его роман встретили горячо: подавляющее большинство читателей справедливо увидели в нем не социальный памфлет и не научное открытие, а прекрасную беллетристику — остросюжетную, хорошо написанную и, главное, оригинальную.
Почему текст, посвященный научным и социальным проблемам, стал превосходным остросюжетным романом? Почему лучшие фантастические истории Уэллса так убедительны и увлекательны, когда в них напрочь отсутствует главное: живые люди, характеры? (Попытайтесь припомнить хоть одного уэллсовского героя — кто он, какой он, — ни за что не сумеете, потому что их нет.) Замятин утверждал, что «фантастика Жюля Верна может зачаровать, дать иллюзии реальности — только неискушенному детскому уму; логическая фантастика Уэллса, в большинстве случаев, с острой приправой иронии и социальной сатиры, увлечет любого читателя»; не согласимся. Логичность логичностью, но ранняя фантастика Уэллса именно что зачаровывает и дает иллюзию реальности — перечтите (в одиночестве и тишине, на ночь глядя) и убедитесь. Так в чем, по выражению Стругацких, «секрет непреходящей власти этих странных книг с их архаическими ужасами и наивными прогнозами»?
Уэллс, привыкший раскладывать себя по полочкам, сам все объяснил. «Фантастический элемент — о необычных ли частностях идет речь или о необычном мире — используется только для того, чтобы оттенить и усилить обычное наше чувство удивления, страха или смущения. Сама по себе фантастическая находка — ничто, и когда за этот род литературы берутся неумелые писатели, не понимающие этого главного принципа, у них получается нечто невообразимо глупое и экстравагантное. Всякий может придумать людей наизнанку, антигравитацию или миры вроде гантелей. Интерес возникает, когда все это переводится на язык повседневности и все прочие чудеса начисто отметаются. Тогда рассказ становится человечным. Что бы вы почувствовали и что бы могло с вами случиться — таков обычный вопрос, — если бы, к примеру, свиньи могли летать и одна полетела на вас ракетой через изгородь? Что бы вы почувствовали и что бы могло с вами случиться, если бы вы стали ослом и не в состоянии были никому сказать об этом?» Конечно, Уэллс был несправедлив в своем пренебрежении к писателям, «придумывающим миры вроде гантелей» — Роберт Шекли преимущественно этим и занимался, и за это мы любим его. Но когда мы читаем Шекли, у нас ни на секунду не возникает ощущения подлинности, чувство, будто описываемое происходит с нами. По «рецепту» Уэллса написано «Превращение» Кафки; по этому же принципу сделаны лучшие романы Стивена Кинга. Ничем не примечательный человек живет своей обычной жизнью — и вдруг в нее тихонечко, как туман, вползает одна, всего лишь одна странная, ужасная, невообразимая вещь…
Все лучшие фантастические тексты Уэллса написаны от первого лица; автору этой книги уже приходилось анализировать данный прием применительно к Конан Дойлу, но у Уэллса он направлен на достижение другого эффекта: если у Дойла милый Уотсон суть волшебные очки, сквозь которые читатель должен увидеть героев так, чтобы они для него ожили, то у Уэллса, никаких героев писать не умевшего и не желавшего, повествователь — безликий человек-невидимка, абстрактный силуэт, никто, и благодаря этому на место персонажа каждый проецирует себя. «Ужасны были в темноте прикосновения этих мягкотелых созданий, облепивших меня. Мне показалось, что я попал в какую-то чудовищную паутину. Чьи-то маленькие зубы впились в мою шею… Я слышал, как под моими ударами обмякали их тела, как хрустели их кости…»
«Машину» сразу же оценили не только «простые» читатели. Литературный критик Грант Ричардс, сотрудничавший в «Ревью оф ревьюс», влиятельном издании, которое редактировал Уильям Стид, после первого же выпуска «Сатердей ревью» с отрывком из «Машины» обратил внимание Стида на нового автора, а в марте написал на роман восторженную рецензию, где, в частности, говорилось: «Эйч Джи Уэллс гениален».
В завершение разговора о «Машине» стоит упомянуть, что это была не первая машина времени, придуманная Уэллсом. В 1894 году он совместно с лондонским оптиком и механиком Робертом Уильямом Полом взял патент на аттракцион, который они назвали «машиной времени». Эта конструкция должна была представлять вагончик, в котором под тряску и стук колес возникали «движущиеся картины». Люмьеры продемонстрировали публике свое изобретение 8 декабря 1895-го. Эйч Джи опять оказался «слишком умным».
