К моему удивлению, солдат ушел и вскоре появился в сопровождении молодого подтянутого офицера, наверное, кого-то вроде лейтенанта, если судить по нашим представлениям об офицерских званиях.
— Господин лейтенант, — сказал Менделеев на хорошем, насколько я смогла оценить, английском. — Я согласен ответить на интересующие вас вопросы, но только при одном условии.
Лейтенант посмотрел на него с интересом, потом бросил быстрый взгляд на меня и усмехнулся.
— Что вы хотите? — спросил, безбожно коверкая английские слова. — Вы вспомнили, почему вы есть сейчас в Иране?
— Я вспомнил, вспомнил! — закивал Менделеев. — Но отвечать буду только в том случае, если вы выполните два моих условия. Первое — переведете нас в нормальные условия европейской тюрьмы. И второе — дадите ей…
Он кивнул в мою сторону.
— … женскую одежду.
— О'кей! — произнес иранский лейтенант с такой интонацией, словно сказал что-то вроде «Аллах акбар!» — английский, как я поняла, был для него слишком экзотическим языком. — Только — что есть европейская тюрьма?
Тут, насколько я поняла, Менделеев обнаглел. Не знаю, что он собирался предложить взамен, но условия он потребовал просто курортные, в моем представлении, если, конечно, говорить о тюрьме.
— Переводите нас из этой металлической клетки в обычный дом. Раз. Там должен быть туалет. Два. Три кровати. Стол. Три стула. Есть мы должны три раза в день. Нормальную еду, которой нельзя отравиться, как вашими помоями, от которых у меня уже обострилась язва. Это — три. Телевизор. Четыре. Свежие газеты каждый день. Пять. Возможность связаться по телефону с моим адвокатом — шесть. И еще — можете поставить там хоть по три решетки на каждом окне и приставить к нам хоть по десять охранников к каждому, но каждый день ваши люди должны делать у нас уборку. Это седьмое и последнее. Если вы не выполните мои требования, я вам ничего не скажу по интересующему вас вопросу. Офицер выслушал его молча, потом кивнул, повернулся и ушел.
— Вы с ума сошли, наверное, Николай Яковлевич? — спросила я. — Вы думаете, они выполнят хоть одно из ваших требований?
— Выполнят, Николаева, выполнят, — уверенно сказал он. — И не одно, а все! Ну, или — почти все. По телефону они мне разговаривать не разрешат — это верно. А все остальное — почему бы и не выполнить? Они думают, что мне деваться некуда, раз я у них в руках, а сами и не заметили, как на крючке у меня оказались… Я вообще начал сомневаться в общепринятом мнении о чрезмерной восточной хитрости и коварстве. Их обмануть, по-моему, гораздо проще, чем любого из европейцев. Они сами рады обмануться!
— Чем же вы таким их подцепили? — поинтересовалась я совершенно искренне.
— Это долго рассказывать. В двух словах — помог мне этот вот хмырь…
Он кивнул на Анохина, который лежал пластом на жиденьком матрасе и прислушивался к нашему разговору.
— Эта сволочь, оказывается, прихватила с собой из самолета «черный ящик», куда записывается все, что произошло в воздухе — все акустические, электрические и гидродинамические каналы, которые только поддаются записи. По ним можно восстановить довольно точно картину того, что произошло на самом деле.
— А зачем он ему нужен? — недоумевала я.
— Так он тайник в нем устроил! — воскликнул Менделеев.
— Ты врешь, свинья! — заорал на него Анохин. — Это не мой тайник. Я нашел его, когда проверял техническое состояние самолета! Это не мой тайник!
— Это ты врешь, Анохин! — ответил ему Менделеев. — Техническое состояние проверяет перед вылетом специальная команда техников, а ты даже и подходить не должен был к «черному ящику», не то что проверять его. Это прямое нарушение твоих служебных обязанностей и превышение твоих весьма ограниченных полномочий! Дай только попасть в Россию, там я быстро с тобой разберусь!
— Откуда ты можешь знать, что входит в мои обязанности, а что… — начал было спорить Анохин, но его прервало появление того же офицера, которого сопровождал старый иранец в гражданском. Старик нес какой-то узел. Офицер приказал охраннику открыть решетку. Старик распахнул дверь и бросил на пол свой узел. Охранник вновь закрыл нас, а офицер сказал перед тем, как уйти:
— Через половину одного часа вас переведут в другую тюрьму. Тогда… — Он ткнул пальцем в сторону Менделеева. — … ты скажешь, где есть ваш самолет, и покажешь это на карте…
— Я обещал, — ответил Менделеев. — И сделаю, как обещал.
Офицер ушел. Менделеев подобрал с пола узел, брошенный стариком, и протянул его мне.
— Это, без всякого сомнения, женская одежда. Переодевайся!
Я бросилась сдирать с себя прорезиненную ткань. Это было просто наслаждение. Оставшись в шерстяном костюме, который тоже весь пропитался потом и вызывал у меня лишь чувство отвращения, я посмотрела, что мне принесли, секунду помедлила и без всякого смущения принялась снимать и его. Под ним на мне были лишь трусики, которые давно уже не мешало бы постирать, и я решила избавиться и от них. Я оказалась совершенно обнаженной в компании двух мужчин, но только один из них повел себя как мужчина. Менделеев отвернулся к решетке и принялся рассматривать прутья, из которых она была сделана. А вот Анохин уставился прямо на меня, и глаза его бегали вверх-вниз — он бросал взгляды то на мои груди, то на лобок.
«Да пошел ты, козел!» — подумала я и повернулась к нему спиной, пусть рассматривает мою задницу, если уж ему так интересно лишний раз взглянуть на обнаженную женщину. В моем представлении, если у мужчины возникает такое желание, он не пользуется для этого удобным случаем, а раздевает ее сам. Он испытывает от этого настоящее удовольствие, а не просто пускает похотливые слюни…
В узле оказалась рубаха из какой-то серой и довольно плотной ткани, которая прикрыла мою фигуру почти до колен, свободные штаны из полосатого шелка, кофта тонкой шерсти и короткая плиссированная юбка.
Когда я все это надела и представила, как теперь выгляжу, просто ужас охватил от одной мысли, что Менделеев сейчас повернется и увидит меня в таком идиотском облачении. Я, оказывается, настолько привыкла к европейской традиции в одежде, что восточные фасоны казались мне дикими.
Я быстренько подхватила с пола широченные черные шаровары и напялила их на себя. Осталась огромная черная накидка, которую я кое-как на себе пристроила. И оказалась одета, как настоящая иранская женщина — только из накидки торчала моя светло-русая голова с разбросанными по плечам волосами…
Менделеев обернулся и… рассмеялся, чем меня немало смутил.
— Ну, ты просто как с картины Махмуда Малек ош-Шоара! — воскликнул он. — Не хватает заключительного штриха, чтобы ты была неотличима от настоящей персиянки. А ну-ка, подойди ко мне.
Я подошла. Он расправил накидку и набросил мне ее на голову, а на лицо повязал белую полупрозрачную легкую косынку — чуть выше лба, так, что она полностью закрыла мне все лицо.
Он заставил меня отойти на пару шагов, окинул критическим взглядом и сказал удовлетворенно:
— Совсем другое дело!
Странно, но я почувствовала себя в относительной безопасности, как только легкая ткань коснулась моего лица и скрыла его от взглядов окружающих. Мне все было видно сквозь прозрачную ткань, но я почему-то была уверена, что моего лица Менделеев не видит. Не знаю, почему, но я покраснела под своей защитой из ткани, словно девчонка, впервые надевшая взрослое женское платье и вышедшая в нем на улицу под взгляды мужчин.
Не успела я как следует освоиться в новом наряде, как вновь появился офицер с двумя охранниками и коротко приказал:
— Вы все! Идите!
Он бросил на меня внимательный взгляд, потом повернулся к Менделееву и спросил его:
— Это есть твоя женщина?
Менделеев посмотрел на него совершенно серьезно и ответил таким тоном, словно ему задали совершенно бестактный вопрос:
