Аттику[136] и законсервировать работу с наиболее ценной агентурой до особого распоряжения. Возможность восстановления с нею связи допустима только с санкции Центра и при условии, если у источника возникнет необходимость сообщить нам экстренную информацию.
Прочитав шифровку, Квасников задумался: «Скорее всего, это перестраховка. С одной стороны, она вроде бы оправдана заботой о безопасности сотрудников резидентуры и тех агентов, которые оказали немало услуг советской разведке. А с другой стороны, это нарушит регулярное поступление разведывательной информации и отлаженный годами ритм и режим работы с агентами. Некоторые из них прекращение связи могут расценить как проявление недоверия и, получив интересующие разведку материалы, уничтожить их из опасения длительное время хранить дома… А как быть со связниками, которые втянулись в постоянную работу с нами и уже не мыслят себя без нее? Агентуре, еще куда ни шло, перенести этот временный разрыв можно — с некоторыми из них мы и раньше встречались нечасто: раз в три месяца. А вот связники каждую неделю по два-три раза контактировали с источниками и доставляли разведке ценнейшую информацию. Надо же знать психологию этих людей, прежде чем отказывать им в активной работе! А расслабляться и терять бдительность им сейчас никак нельзя! Да, это непродуманное и оперативно неграмотное указание! Оно может иметь самые негативные последствия для функционирования такого сложного и весьма чувствительного к волевым решениям организма, каким является разведка…»
Эти тревожные размышления вынудили резидента Квасникова вступить в долгую переписку с Центром и доказывать, что нельзя прерывать связь с вспомогательными источниками и с агентами-«атомщиками», поскольку это может замедлить ход работ по созданию отечественной атомной бомбы. Приводил он и другие аргументы, но, увы! Из Центра не последовало никакого ответа. Квасников посчитал, что его мнение, очевидно, ничего не значит для Москвы и, в конце концов не выдержав, обратился к начальнику разведки с письменным рапортом:
В течение последних двух с половиной лет по не известным мне причинам я ни разу не получал писем от своих родственников из Тулы и от родителей жены из Подольска. Учитывая это обстоятельство, а также неиспользованный отпуск за 1943–1945 гг., прошу предоставить мне возможность поехать с семьей в Советский Союз.
Ответ из Центра поступил через два месяца: в нем сообщалось о том, что в связи с возросшей активной деятельностью американских спецслужб против советских загранучреждений руководством Наркомата госбезопасности принято решение об отзыве Антона домой для работы в I Управлении НКГБ СССР.
В конце октября Квасников с семьей отбыл из Америки на пароходе «Натан Тоусон», державшем курс на Мурманск. В Москву он прибыл лишь в конце декабря и сразу же после Нового года вышел на работу. Остро переживая за последующую разведывательную деятельность нью-йоркской резидентуры и за оставшегося вместо него в качестве ее руководителя А. А. Яцкова, Леонид Романович попросил начальника разведки принять его в тот же день.
Генерал-лейтенант Фитин принял его сразу. После традиционного начала разговора о жизни и об обстановке в Америке Фитин вдруг как-то по-домашнему обратился к нему:
— По глазам вижу, вы, Романыч, чем-то озабочены…
— Да, Павел Михайлович, вы угадали, — ответил Квасников. — Я усомнился в целесообразности и правильности указания Центра, направленного мне в Нью-Йорк четыре месяца назад.
— Что вы имеете в виду?
— О временном прекращении связи с агентурой. Мне очень хотелось бы знать, кто был инициатором такого необдуманного решения?!
Фитин, прижав указательный палец к губам, остановил его. Затем, взяв карандаш, размашисто написал на листке бумаги: «Прошу быть поосторожнее. Стены могут иметь „уши“…»
Прочитав это, Квасников взял у Фитина карандаш и на том же листке быстро нацарапал: «Спасибо, я понял. Но все же — кто?»
В ответ Фитин черкнул: «По личному указанию Л. П. Б.[138] шифровку готовил сам Меркулов». Квасников: «Но почему не сведущие в разведке люди так бесцеремонно вмешиваются в ее тонкие дела?» Фитин: «По-моему, так было всегда». Когда Квасников прочитал это, начальник разведки чиркнул спичкой и сжег листок с записями, затем осторожно собрал пепел и бросил его в коробку, лежавшую на дне сейфа.
— Лишь крайние обстоятельства, Леонид Романович, вынудили нас направить в загранточки такое указание, — тихим голосом продолжил Фитин. — Оно было продиктовано стремлением сохранить наших закордонных источников для дальнейшей работы.
— Но вы же прекрасно знаете, что в разведывательном процессе перерыва не должно быть. Я не могу себе представить, как можно прекращать работу таких связников, как Лесли, Линза, Стар или Объектив. Если это произойдет, то советские ученые, работающие над созданием атомной бомбы, не получат от разведки в течение года никакой информации. Я настоятельно прошу вас, Павел Михайлович, правильно понять меня: нельзя отстранять связников от активной работы. Они же этим живут! И требовать от них, чтобы они прекратили работу с агентами-групповодами, — это просто глупо! Мы можем так навсегда потерять их для разведки!
— Не надо нервничать, Леонид Романович. Постарайтесь сделать для них с позиций Центра все необходимое. Надо обязательно найти возможность оказать им материальную и моральную поддержку. И посоветуйтесь, пожалуйста, с Овакимяном, что можно еще сделать для дела «Энормоз». Ну, а что касается указания, — Фитин развел руками и улыбнулся: мол, не взыщи, мы все ходим под Берией и его верным сатрапом Меркуловым! — то надо выполнять… Вопросы еще есть?
— Какие после этого могут быть вопросы! — безнадежно махнул рукой Квасников, поднимаясь из-за приставного столика. Высокий, плотного телосложения, он две-три секунды постоял в задумчивости, что-то припоминая, и, когда вспомнил, снова опустился на стул, — Извините, Павел Михайлович, но все же есть один вопрос…
— Да, пожалуйста.
— Скажите, есть ли сейчас в Центре невостребованные материалы по линии НТР, которые направлялись из нашей резидентуры? Я почему-то склонен считать, что какая-то часть агентурных подлинников, исключая, конечно, те, которые шли по делу «Энормоз», остались лежать в сейфах мертвым грузом.
— Да, есть такие! Они даже до сего времени не переведены на русский язык.
— А кому было поручено это делать?
Фитин бросил на Квасникова чистый, пронизывающий взгляд: что, интересно, он задумал?
— Три месяца назад, — наконец начал медленно рассказывать Фитин, — мы у себя в управлении создали отдел «С» специально для перевода, обработки и реализации скопившихся агентурных материалов — как по делу «Энормоз», так и по другим научно-техническим вопросам. Это — одна из первых его задач. Вторая — выявление и розыск ученых в освобожденных от гитлеровцев странах и вывод их в СССР, чтобы они у нас занимались разработкой проблем урана, радиолокации, телевидения, высоких частот и так далее. Но, к сожалению, этот отдел, по сей день возглавляемый генералом Судоплатовым, наших надежд не оправдал. Американцы намного раньше нас подготовились к аналогичной акции на территории Австрии и Германии. Они шли по этим странам вместе со своими передовыми воинскими частями, выискивая заранее научные учреждения, оборонные предприятия и забирая по ходу все, что им было нужно. Я имею в виду ученых, специалистов, различное оборудование, приборы и даже целые лаборатории. Должен, к сожалению, заметить, что большинство немецких и австрийских ученых и специалистов боялись русских, и потому с захваченных советскими частями территорий они сами уходили к американцам. В итоге результаты отдела «С» оказались более чем скромными, и что-либо серьезное в разведывательном плане
