Летопись Серафимо-Дивеевского монастыря

у меня так и перевернулось от жалости, на нее глядя. Сказано — сделано. Как заложили да подали им лошадей, мы и приходим. Гляжу, будто обрадовались. А Пелагея-то Ивановна так-то хорошо поздоровалась и разговорилась с ними, будто вовсе умная. Да вдруг как побежит, прямо в повозку-то и села, да по лошадям-то ударила и за ворота выехала. Куда что девалось? Обе, мать и сестра, испугались, страшно рассердились и принялись ее бранить по-всячески. Доехав до красильной, остановилась она и вылезла. 'Нате, — говорит, — Бог с вами, не бойтесь; до гроба я к вам не поеду'. А сестре-то неродной, Авдотье, которая не любила ее очень и всегда бранила, сказала: 'Ты вот хоть и не любишь меня и злилась на меня, Дуня, но Бог с тобой; только помни: хоть и выйдешь ты замуж, а первым же ребенком умрешь'. И разбранила же за то ее Авдотья и говорила матери: 'Дура-то твоя вот, слышишь, что выдумала говорить'. И не поверила; а как вышла замуж да и вправду первым ребенком-то, девочкой, умерла, так и пришлось поверить.

И стала мать ее Прасковья Ивановна с той поры бояться ее, так что раз прислала фунт чаю да в сундучке кое-какие платьишки ее мирские, а она, моя матушка, и не поглядела даже, отворотилась и полою закрылась, так что я все кое-кому разделила.

Вскоре после этого я как-то разболелась; приехала к нам Глафира Семеновна, сноха отчима Пелагеи Ивановны, которая была очень милостива и еще в девушках в Арзамасе Пелагею-то Ивановну очень любила, чтила и верила ее Божию пути и призванию; за что, по выходе замуж, много приняла побоев от свекра своего. Пелагея-то Ивановна смотрит на нее да так-то ласково говорит: 'Не выпросишь ли ты у матери-то моей какой-нибудь позавалющий самовар; вот у меня батюшка-то все хворает'. Возвратясь в Арзамас, Глафира Семеновна и говорит Прасковье-то Ивановне, что самоварчик просит Пелагея Ивановна. 'Верьте Богу, маменька, — говорит, — грех нам будет, что мы вовсе ее бросили. Я была сама у ней и видела, она не то что беднее всех, а живет в сущей нищете'. И прислали нам после этого самоварчик да фунт чаю, с этого только времени мы и стали кое-чем заводиться. После того, совести ради, кое-что и делывали родные. Так, приехал раз брат ее родной, Андрей Иванович, и отдал мне кожу, 'сшей ты ей, — говорит, — хоть коты какие, ведь уж больно совестно'. Ну, и сшила я; да она насилу-то их надела и ушла, потом приходит без котов.

'Куда же ты коты-то девала?' 'Там', — говорит. А где там, Господь ее ведает.

Так и бросила; и никогда-то никакой обуви, ни чулок она не носила, и надевать не надевала. Так, бывало, босая и бегает.

Стали родные посещать нас в монастыре; и, бывало, всегда заранее Пелагея Ивановна это знает: уйдет да залезет в крапиву, и ничем-то ее оттуда не вызовешь. 'О батюшка, — скажет мне, — ведь они люди богатые, что нам с ними?!'

Раз приехал к ней сюда и муж; и это она провидела, и вот каким образом: встала да мне и говорит: 'Батюшка, ныне арзамасские приедут; я буду у церкви, тогда придешь за мной', — и ушла. Было это летом. Сижу я и вижу: кто-то идут двое, будто как к нам, один мужчина этакой хороший, молодой да бравый, и одет тоже хорошо. 'Кто бы это, — думаю. — Что-то вовсе я такого не видала и не знаю'. 'Королева-то здесь?' — спрашивает.

А это фамилия отчима Пелагеи Ивановны. 'Здесь, — говорю. — А вам что нужно?'

'Нужно, — говорит. — Где она?' 'А вот, — говорю, — пойдемте. А вы арзамасские, что ль? Родные ей будете?' 'Кажется, будто сродником считался', — говорит.

Приходим это мы, а она, как сказала, у Тихвинской-то и сидит да улыбается. На одну ногу надела худой башмак, а на другую старую валенку и палку в руки взяла. Подошел он, посмотрел да и говорит ей: 'А ты полно дурить-то, будет; поедем-ка в Арзамас'. Я слышу да и думаю: что это он ее в Арзамас-то зовет? Кто же это такой?

'Кто же вы, — говорю, — ей будете?'

'Я-то? Муж ее', — отвечал он.

'А! Вот что!'—думаю себе.

'Что же? — говорю. — Если у вас дом хороший да горницы чистые, так берите ее с Господом; она вам их очистит с камнями-то. А я радехонька буду; она мне этим сором-то вот как надоела'.

Пелагея Ивановна, знай, молчит да улыбается.

'А вы, — говорит он, — думаете и вправду, что она безумная дура? Вовсе нет; только так дурит и просто шельма'.

А приказчик-то, приехавший с ним, и говорит ему: 'Эх, Сергей Васильевич! Что вы говорите? Ну и стала ли бы она, если бы и маленький у нее был ум, терпеть такие побои, как вы ее били? А потому только и терпела, что без ума стала'.

'Ну, вот, — говорил муж, — что ей делается? Вишь, какая она здоровая да гладкая!'

Пелагея Ивановна поклонилась да и сказала: 'Не ходила я в Арзамас да и не пойду, хоть всю кожу сдери с меня'.

Услышав это, поклонился муж молча и пошел. И после того уж никогда не был; и ничего не слышно было о нем. Вот уж много лет спустя, в 1848 году, когда у нас собор закладывали летом, вижу я раз: моя Пелагея Ивановна вдруг как вскочит, вся поджалась, скорчилась, взад и вперед по комнате ходит да стонет и плачет.

'Что это с тобою, матушка? Уж здорова ли ты? Аль что случилось?'

'Ох, — говорит, — батюшка! Ведь вот ты какой! Умирает он, да умирает-то как?! Без причастия!'

Уж тут только я все поняла и замолчала. Немного времени спустя бывший-то с ним приказчик в ярмарке приезжает к нам и рассказывает, что Пелагея Ивановна своим видом и действиями показывала все то, что было с Сергеем Васильевичем. Его действительно схватило; он точно так корчился, бегал по комнате, стонал и приговаривал: 'Ох, Пелагея Ивановна, матушка! Прости ты меня Христа ради. Не знал я, что ты терпишь Господа ради. А как я тебя бил-то! Помоги мне. Помолись за меня'. Да без причастия так и умер. А тогда была страшная холера. И с тех-то пор вот до 25 сентября 1883 года никогда она не поминала о муже; а тут это вижу: она будто пригорюнилась, подперлась рукой и такая сидит скорбная да грустная.

'Что это, матушка, — говорю, — ты какая?' А она как вздохнет это так тяжело да и говорит: 'Ох, Сергушка, Сергушка! По тебе и просфорки-то никто не подаст'.

Я это так и встрепенулась. Ведь это она мужа вспомнила, говорю, ведь это она всегда его так называла. Посмотрела в календаре: ан 25 сентября — преподобного Сергия, именинник был, надо полагать.

Вот и мать-то ее, Прасковья Ивановна, как приезжала к ней в последний раз, 'ну, — говорит, — Пелагеюшка, прости меня Христа ради; я тебя много била'. 'Да, — говорит, — маменька; много ты меня напрасно била; Бог простит. А все же о том надо просить Бога. А уж теперь, — говорит, — в остатки видимся, маменька; в этой жизни мне с тобой более уж не увидаться'. Так и случилось; не видалась она с нею после этого, и вскоре умерла Прасковья Ивановна.

Временами приезжал к нам из Арзамаса некто бывший военный, и тоже блаженный, Федор Михайлович Соловьев, всем хорошо памятный и всем известный даром прозорливости. Так уж тут и уму непостижимо, что только выделывали они вместе; страх возьмет, бывало; не знаешь, куда и деться. Ульяну Григорьевну на что любила Пелагея-то Ивановна, а и та боялась их. Волей-неволей приходилось мне одной оставаться с ними. Как поднимут, бывало, они эту свою войну, мне уж никак не унять. Придет Соловьев, принесет чаю, либо мяты, или зверобою, что ни попало; да по- военному «не досаждай, — крикнет, — Анна! Ставь самовар и пей с нами», да еще на грех в самый-то Чистый понедельник. Ну, и пьем, сидя на лавочке в уголочке, сама тряской трясусь, потому что как лишь ни сойдутся у Рождества ли на кладбище, у нас ли в келье, — оба большущие да длинные, бегают взад и вперед, гоняются друг за другом, Пелагея Ивановна с палкой, а Федор Михайлович с поленом, бьют друг друга. 'Ты, арзамасская дура, на что мужа оставила?' — кричит Соловьев. 'Аты зачем жену бросил, арзамасский солдат этакий?' — возражает Пелагея Ивановна. 'Ах ты, большой сарай, верста коломенская!' — кричит Федор Михайлович.

И так-то идет без перерыву у них своя, им лишь одним понятная перебранка и разговор. Я сижу еле жива от страху; грешница я, думаю себе: 'Ой убьют'. Ходила даже несколько раз к матушке Ирине-то Прокофьевне. 'Боюсь, — говорю, — матушка; души во мне нет, пожалуй, убьют'. А матушка-то, бывало, и