доставать, полезай ты, Акулинушка, в погреб, тебе картошку доставать'. 'Благословите, — говорю, — батюшка, за вашими молитвами полезу'. А у самой в мыслях-то: Господи, ни зги не видать, темень, а у него-то тут, чай, и мыши, и крысы, да как я наступлю на крысу-то... А батюшка-то сверху и говорит: 'Влево- то, влево-то, иди, матушка, не бойся, нету ничего, ничего нет, матушка!' Опираюсь я о стенку рукой-то да иду, дошла до угла... 'В угол-то, нагнись, тут и картошка лежит!' — говорит батюшка... А я все свое думаю: Господи, ну, как я нагнусь, а у него тут мышаты и крысы, и схвачу я мышь или крысу вместо картошки... А батюшка-то опять сверху: 'Не убойся ничего, матушка, бери, не бойся ничего; ведь там ни крыс, ни мышей, матушка, нет, они не живут там, матушка!' Вот как батюшка и мысли-то даже наши все знал, кормилец! Достали картофель, а батюшка-то опять и ушел. Ждем, ждем, а его все нет да нет; уж к вечерне, к правилу отзвонили, смеркаться стало, а батюшки все нет; наконец-то пришел — уж темнехонько стало. 'Что же мне с вами делать-то теперь, а? — говорит он. — Куда мне вас девать? Здесь, что ли, оставить или в Саров послать? Нет, в Саров не надо, еще скажут: шатающие какие, а вот что, пойдем-ка я тебе мох покажу, Акулинушка; завтра поутру-то встанете и будете щипать'. И повел он меня лесом, мимо своего камня и того места, где жил Марка-пустынник, и рассказывал все, как его тут враги искушали, как он с ними боролся-то тут. Вот пришли, и показал он мне мох превысокий. 'Вот, — говорит, — умеешь брать лен?' 'Умею, — говорю, — батюшка'. 'Ну, так мох-то все равно как лен, брать надо, да все в кучку-то на грядки-то и класть, он будет гноиться, картошку-то посадим, она хорошая и вырастет'. Вернулись назад, только лишь взошли, батюшка-то опять и говорит: 'Вот что, матушка, дам я тебе меру картошки, и грядите домой!' А ночь — хоть глаза выколи, даже зги не видать. 'Благословите, — говорю, — батюшка, за вашими молитвами пойдем'. 'Грядите, грядите, матушки, да прямо на Маслиху, да тропкой-то мимо Маслихи не ходите, матушки, а прямо в ворота'. А Маслихой-то назывался лес престраннейший, а у саровских-то скотный двор тут. 'Матушке-то Ксении Михайловне что сказать велишь, батюшка?' — спросила я.
'А вот картошки-то, матушка, это ей ты подашь да и скажешь: от отца Серафима, убогого, вот я тебе картошку принесла, ты ее прими и меня с ней прими!' Три раза повторил все эти же слова батюшка. 'Вот она тебя примет, ты у ней-то и оставайся, матушка, а она ведь столб огненный от земли до неба, матушка!' — опять три раза повторил батюшка, благословил нас, и мы пошли. Идем это мы, а Стефанида-то Аникеева и говорит: 'Ну вот, я пойду тропой, мы тут прошлый год все ягоды рвали'. 'Не ходи, — говорю я, — не ходи, как можно, ведь ты батюшку оскорбишь, он ведь не велел'. 'Нет, пойду', — заупрямилась она. 'Ну, как хочешь, — сказала я, — а я батюшкино-то приказание не преступлю, иди одна, если батюшку оскорблять хочешь'. Только что я сказала так-то и пошла дорогой, а она-то в сторону, да как вскрикнет, я так к ней и бросилась, а она в воде по шею! Река Сатис, знаешь, тут протекает, ну, она как пошла ночью-то, ничего не видно, да в воду-то и ухнула. Вот что значит преступать-то батюшкино приказание. Ну, вытащила я ее да в ворота. Монах отворил нам да и говорит: 'Ну, куда вы, куры-то, утопитесь да заплутаетесь еще, оставайтесь ночевать!' 'Нет, нет, — говорим, — батюшка домой приказал нам идти!' 'Ну, так поужинайте, ступайте, я вас накормлю, чай, голодные, у старика ведь и поесть-то нечего, что у него за пища', — говорит монах. 'Нет, нет, батюшка, — отвечаем мы, — благодарим и сыты, и пища была прекрасная!' Так мы и шли, да за Балыковым (половина пути) на дороге, подложа мешки с картошкой под головы, еще заснули с часок. Пришли домой; явилась я к Ксении Михайловне-то, отдаю ей мешок, да, как батюшка-то приказал, и говорю. 'Как, — говорит, — это, стало быть, он тебя ко мне вернул, батюшка-то? — спросила Ксения Михайловна. — Нет, нет, не верю, позови-ка сестру Марьюшку-то, я еще вас посылаю! Ступайте обратно к нему'. 'Благословите, — говорю, — матушка!' Позвала сестру. Ксения Михайловна поговорила с ней, и мы пошли. Приходим, а у батюшки-то народу видимо-невидимо, туча-тучей стоит, а сам-то он, и видим, сидит на обрубочке с каким-то из купечества, и тот из себя белый-разбелый такой, а батюшка-то в руках держит веточку, да его веточкой-то этой все обмахивает, а у самого-то у кормильца точно гвозди на всем личике-то, источники крови бегут. Вот проводил он купца-то да вдруг и исчез. Народ видит — нет его, да и разошелся, а мы-то ждали, ждали до самой до вечерни, все места обошли, а все его нет; тут уже слышим, как он стукнул топориком-то в келье, входим, а он и лежит-то, батюшка-то, весь как есть кругом обложен большущими камнями. 'Больно меня комары-то одолели, матушка, уж так одолели, а я думал, думал, куда бы мне деться от них, да вот в погреб-то за камни и скрылся, матушка; ну, Акулинушка, откинь-ка их, матушка', — сказал батюшка Серафим. 'Благословите, батюшка', — отвечаю, и так это легохонько я их, не надивлюсь, а камни-то большущие, пребольшущие! А это у него в сенках, и как там очутились вдруг эти большущие камни, Господь знает! 'Посторонитесь, посторонитесь, матушки! — вдруг заговорил батюшка. — Ко мне много господ идут!' А вовсе никого нет и не видно, ну да ведь ему-то издали все было виднехонько, потому что чуть-чуть прошло времечко, минут несколько, а и впрямь много господ-то идет. Мы отошли к стороне и слышим... 'Вот это, батюшка, моя дочь', — говорит одна. 'А это — мой сын', — говорит другой. 'Благословите ему взять ее дочь-то за себя?' 'Нет, нет, — отвечает батюшка. — Он должен за себя взять ту, что осталась там, а она выйдет за того, что возле вас вот тут живет'. И все это батюшка по названьям-то назвал, уж не запомню я местов-то. И как это он все знал, вперед и про всех, истинно диво да и только! Вот отпустил их и говорит нам: 'Что пришла, что надо-то, Акулинушка? Ксенья-то не берет, ну, ничего, возьмет! Сходи-ка, Марьюшка, почерпни-ка да принесите мне водицы из источника-то'. Сестра принесла, он, сердечный, нас этой водой-то из своих уст спрыснул да и говорит: 'Видишь, Марьюшка, Акулинушка-то нам нужна будет, ее начало земля, землю пахать будет'. 'Батюшка, — говорит сестра, — да у нас ведь и без того дьячок Ефим уже пашет'. А батюшка-то: 'Глупенькая, глупенькая, — говорит, — да это что у вас за земля; у вас разве столько земли-то будет, да все своя земля-то, матушка! Этой земли начало — Акулинушка, а конец казакам; после нее казаки будут!' (Действительно, первые хлеба засевала и пахала Акулина Ивановна, а с 1855 года пашня идет волами, которыми и правят сестры-казачки.) Стали меня сестры просить у батюшки к себе в хлебную. Батюшка-то и задумался; потом поднял голову-то: 'Что ж, ненадолго ведь, — говорит, — возьми ее до Успенья-то'. Мы думали, что это он об Успеньевом дне говорит, да уж больно будто коротко до Успеньева-то дня, а сестра-то у меня и умерла через три года, вот он о каком успенье-то толковал, мы уж после вспомнили. Следом почти за ее смертью-то батюшка меня позвал и говорит: 'Ну, теперь пора межевать, матушка, приедет межевой, приведут ему девять девушек и поставят ширинушкой, а тебя, матушка, как зовут?' — вдруг спросил он меня, я удивилась да и говорю: 'Акулиной'. — 'А по батюшке-то?' 'Ивановной! — говорю,— батюшка'. — 'А Акулину Ивановну под цепь! Так, так, матушка'. Прихожу домой- то, а вечером и приходит Михаил-то Васильевич-покойник к Ксении-то Михайловне и говорит: 'Межевой здесь, землю смежевать надо, давай девушек, да мне Акулину Ивановну подай!' Вот на завтра-то и выслали нас девять девушек к батюшке Василию; вот и пошли мы-то девять да их трое: Михаил-то Васильевич, батюшка Василий да межевой-то. Пришли. 'Ну, сестры, читайте Достойно и батюшкино правильце', — говорит батюшка Василий. Прочли. 'Ну, теперь начинать!' Поставили нас и вправду ширинушкой. И что же? Диковинное это дело, право; прямо подходит ко мне межевой. 'Тебя как зовут?' — спрашивает. 'Акулиной Ивановной, батюшка'. 'Сестра Акулина Ивановна, — говорит он, — под цепь!' Так и вспомнились мне батюшкины-то слова, как он мне накануне говорил-то. Ну и взяла я цепь-то и три недели целых мы промежевали».
«А я прихожу к нему, к батюшке Серафиму, — рассказывает старица Агафья Григорьевна, — да и думаю, смущенная духом, что по кончине не будет уже никому и никакой награды. Батюшка был в своей келье в сеночках, положил головку на грешное плечо мое и сказал: 'Не унывай, не унывай, матушка, мы в Царствии-то Небесном будем с тобою ликовать!' — и всплеснул он ручками, и лицо его как свет просветилось, и до трех раз повторял он все эти же сладостные слова: 'Не унывай, не унывай, мы с тобою в Царствии Небесном будем ликовать! — и прибавил: — Матушка, чтоб умная молитва навсегда бы при тебе была'. А я, грешница, изнемогала в малодушии. 'Не слушай, — говорит, — матушка, куда тебя мысли-то посылают, а молись так, матушка: помяни мя, Господи, егда приидеши во Царствие Твое, и сначала до конца. О, всепетая Мати... потом: помяни, Господи, отца нашего иеромонаха Серафима, и свое-то имя помяни, вот, матушка, мои грехи простит Господь и твои, так и спасемся!'»
Ирина Семеновна посадила картофель у батюшки, но когда он приказал его уже вырыть, то она заставила сестер работать, а сама ушла в Дивеево. На грядах снаружи вовсе не было травы от картофеля, а когда стали рыть в земле, то нашли новый картофель с голубиное яйцо. Ирина Семеновна, возвратясь из Дивеева, поразилась чудом и говорит сестрам: «Спрячем этот картофель и покормим батюшку». Наконец батюшка пришел из леса, и Ирина Семеновна показала ему картофель. Батюшка сильно разбранил сестер: «Зачем вырыли! Зачем вырыли!» — восклицал он. Тогда сестры горько заплакали и долго просили прощения. Батюшка простил и сказал улыбаясь: «Во, матушка, если этот картофель кто будет кушать, то и
