Летопись Серафимо-Дивеевского монастыря

обнял его и долго плакал. Не понимая значения прежде сказанных слов, он остановился вниманием своим на слове «сирот»; ему казалось, что старец говорит о скорой своей кончине. Блаженный Серафим продолжал: «Поминай моих родителей Исидора и Агафью». Затем стал советовать: «Покоряться во всем воле Господней, быть прилежну к молитве; строго исполнять свои обязанности, быть милостивым и снисходительным к братии: матерью будь, — говорил, — а не отцом к братии, и вообще ко всем быть милостивым и по себе смиренным. Смирение и осторожность жизни, — говорил он, — есть красота добродетелей». Потом о. Серафим несколько раз обнял строителя, благословил висевшим на его груди крестом и сказал: «Теперь гряди во имя Господне. Время уж тебе, тебя ждут!»

Выходя из кельи, строитель не мог себе дать отчета: какое значение имели слова блаженного старца и с чем он вышел из кельи. Однако же, как сокровище, он сложил сказанные старцем слова в сердце своем. Мысль о смерти осталась как бы подавленной свежими впечатлениями, но еще не была разрешена.

По выходе о. Антония из кельи его встретил посланный от Саровского игумена о. Нифонта с приглашением зайти к нему. Вот что значили слова старца: «Время уже тебе: тебя ждут».

Повидавшись с игуменом Нифонтом, который от болезни лежал тогда в постели, о. Антоний простился с ним и по делам обители спешил в свою пустынь. На гостинице он нашел экипаж свой уже готовым и с неопределенным впечатлением выехал в путь, чтобы наедине предаться размышлению.

Спокойно бежали лошади домой. Ничто, кажется, не мешало строителю о. Антонию углубиться в занимавшие его дела, обстоятельства и помыслы. Вдруг он слышит, что едущий с ним монах, сидя впереди, начал плакать, не имея сил удержать свой плач и совладать с собой.

На вопрос строителя, сказанный с участием — о чем он плачется? — инок отвечал: что по приезде в Саров он встретил о. Серафима, возвращавшегося из пустыни в монастырскую свою келью, который сказал ему: «Ну вот и вам предстоит разлука с вашим строителем». Более не открыл ничего, только прибавил: «Поди же, зови его ко мне». Так определенно о. Серафим знал о предстоявшей перемене в жизни строителя Антония.

Между тем время шло; прошел январь, февраль, настал март и наступил Великий пост. На 2-й день месяца, в понедельник первой недели поста, отправив чреду неусыпаемого чтения Псалтири, отправляемую каждым братом по два часа, строитель встал на свое место. Здесь подали ему письмо от митрополита Московского. Отец Антоний вошел в свою келью. В письме Высокопреосвященный Филарет приглашал строителя занять место наместника в Троице-Сергиевой лавре, по случаю смерти архимандрита Афанасия. Тут же вложен был конверт к Нижегородскому Преосвященному Афанасию о скорейшем увольнении о. Антония от должности строителя Высокогорской пустыни в Москву.

С этой минуты раскрылись о. Антонию все слова старца Серафима, за два месяца определившие перемещение его в обширную лавру, когда был жив и здоров прежний еще наместник и не было речи о его замещении.

Сообщивший сей рассказ присовокупил, что и события, последующие за перемещением о. Антония в Свято-Троицкую Сергиеву лавру, предсказанные старцем Серафимом, все исполнились и выполняются с величайшей точностью, как будто бы о. Серафим читал в книге судеб Божиих будущие определения людей.

Обители Саровской он делал не раз предсказания о событиях, с какой-нибудь стороны ее касавшихся, ближайших и отдаленных. Когда, например, явилась первая холера в России, о. Серафим открыто предвозвещал, что ее не будет ни в Сарове, ни в Дивееве. Саровские старцы, своими очами видевшие о. Серафима и слышавшие его одобрительные беседы, были живыми свидетелями того, что предсказания его исполнились во всей точности, так что от первой холеры ни в Дивееве, ни в Сарове не умерло ни одного человека. Также раз пришел к нему генерал-майор А. Е. М., чтобы вместе с женой, имевшей веру к старцу, получить благословение и наставление. Отец Серафим, похристосовавшись, милостиво говорил с ним. Это случилось в пятницу. Старец спросил пришедших: «Долго ли они пробудут в обители?» — и советовал им не раньше, как в воскресенье, после поздней литургии выехать: «В воскресенье у нас в обители, — говорил он, — будет торжество и молебствие». Генерал спрашивал о причине этого торжества и молебствия у монаха на гостинице, даже у строителя о. Нифонта. Все отвечали: «Никакого торжества не будет и не предвидится». Но когда строитель говорил о сем с генералом, вошел монастырский служитель и подал принятый с почты пакет с письмами. Между бумагами оказался, ни для кого неожиданно, указ о рождении великой княжны, по которому на следующий день, в воскресенье, в соборном Саровском храме перед литургией отправлено было торжественно Господу Богу благодарственное молебствие и во весь день раздавался звон в обители. Это сказание генерал заключил тем, что и о. игумен Нифонт разделял в то время с ним удивление к дару прозорливости о. Серафима.

Саровский лес при игумене Нифонте приносил много пользы монастырю. Все стали смотреть на него как на источник дохода для обители; между тем о. Серафим предусмотрел и предсказал за несколько времени бурю, которая много поломала деревьев в лесу, о чем крайне сожалело саровское начальство.

Алексею Гурьевичу Воротилову не раз говорил о. Серафим, что некогда на Россию восстанут три державы и много изнурят ее. Тогда эта речь, как сказание о будущем, непонятна была; но события объяснили, что старец говорил это о крымской кампании.

Однажды приехал помещик, желая на обратном пути из Крыма получить благословение о. Серафима. Он объяснил, что уже раз был в Сарове, но не сподобился видеть старца. Все видели, как он во время обедни на коленях и со слезами молился пред образом Божией Матери, а потому предполагали, что этот помещик — благочестивый человек. Отец Серафим был в пустынке, и помещику дали провожатым одного послушника, который, подойдя и благословясь, доложил старцу, что такой-то помещик желает его благословения. Но о. Серафим, вместо благословения, ответил: «Я умоляю тебя, именем Господним, чтобы ты и впредь бегал таких людей; этот человек — притворщик... Он самый несчастный, самый потерянный человек...» Нечего делать, послушник вернулся к помещику с отказом и понемногу объяснил причину нежелания старца видеть его. Тогда помещик зарыдал и признался, что действительно его душа исполнена самых нечистых чувствований.

Вскоре после помещика пришел в пустынь другой странник, из простого сословия, с этим же послушником. Старец жал голыми руками осоку и как только услышал, что какой-то странник из Киева желает получить его благословение, тотчас же сказал: «Приведи его!» Когда они подошли, благословились и сели подле о. Серафима, старец начал говорить страннику, чтобы он оставил избранный им путь, снял бы с себя вериги, обулся бы и возвратился в свой дом, потому что там жена, мать и дети очень тоскуют по нем; а дома занялся бы хлебной торговлей. «Мню, — говорил старец, — что весьма хорошо торговать-то хлебом; у меня же есть знакомый купец в Ельце; тебе стоит только прийти к нему, поклониться и сказать, что тебя прислал к нему убогий Серафим, он тебя и примет в приказчики». На обратном пути в монастырь этот странник рассказал послушнику, что действительно он мещанского сословия, всегда занимался хлебной торговлей, чем и содержал свое семейство; но из любви Божией, без рассуждения, без наставления и старческого благословения, пожелал странствовать. И поэтому, оставив без всякой помощи свое семейство и выпросив от общества только годовой паспорт, босиком и в веригах отправился в Киев на поклонение св. мощам.

Купчиха Елизавета Петровна Гусева (из г. Елатьмы, тетрадь № 1) рассказывала, что она 24 лет была у батюшки Серафима, и он взял ее за руку, привел к себе и, поцеловав в голову, сказал: «Эта голова много горя увидит! В горести зачнешь и в радости всех пожнешь!» «Детей у меня было много, — говорила она, — а он притчей предсказал мне правду, потому что после я зачала их в горе, а пожала в радости, так как вырастила их, всех поженила и всех же схоронила, и сама осталась теперь одна на белом свете».

Рассказ помещицы вдовы Анны Петровны Еропкиной полон интереса (тетради № 2 и № 6).

«Родителей своих, — говорила она, — я лишилась еще в детстве и получила образование в Смольном монастыре в Петербурге. Шестнадцати лет я поступила жить к моему родному дяде. Он по доброте своей был для меня истинным отцом; нисколько не стесняя моей воли для моего счастья, вскоре решился устроить меня замужеством. Сама я, по правде сказать, не лишена была приятной наружности, имела нужное образование и состояние. Заметив в окружающем обществе одного молодого человека со всеми достоинствами, я прилепилась к нему всем моим сердцем. С детским, живым воображением я рисовала себе будущность в прекрасных чертах патриархальной семейной жизни. Молодой человек отвечал взаимностью. Наступил январь 1829 года. Я тогда помещалась у дяди в одной комнате с двумя его дочерьми и с гостившей